В палату заглянула медсестра, молодая, улыбчивая, в белом халате. Ноги ее обуты были почему-то в яркие махровые носки и пластиковые шлепанцы. Марина Григорьевна оцепенело смотрела на эти полосатые носки, снующие взад-вперед у постели. Медсестра проверила капельницу и поправила иглу, торчавшую из руки Саши. Потом обернулась к Марине Григорьевне:
– Вы держитесь, пожалуйста. Если вы сляжете, лучше никому не будет.
– Со мной все в порядке, спасибо, – через силу ответила женщина.
– Может быть, вам успокоительное накапать? – предложила медсестра.
– Нет, спасибо, – покачала головой Марина Григорьевна.
И девушка, пожав плечами, вышла в коридор, тихо притворив за собой дверь. Дождавшись ее ухода, Марина Григорьевна продолжила свой рассказ. Голос ее звучал монотонно, на одной ноте, мягко вплетаясь в синеватый больничный полумрак.
– Руслан был веселым, добрым, смешливым, но способным на разные, такие приятные моему хулиганскому нраву геройствования. Он никак не давал себя прогнуть и уходил от расставленных мною коварных женских ловушек, как глубоководная щука со стажем. Выныривая на поверхность, тут же залегал на дно, исчезал, мигнув чешуйчатым брюхом, и появлялся через некоторое время, вкусно пахнущий, искрящийся весельем, обжигая меня огнем своего озорного мальчишечьего счастья.
И я снова, забыв обо всех его неописуемых прегрешениях, неслась за ним, как наивная влюбленная школьница. Итогом моих метаний стал весьма идущий мне лихорадочный блеск в глазах. Я была влюблена в него дико, страстно, это и сравнивать нельзя по силе со всеми прежними моими влюбленностями.
Были слезы. Много слез. Слезы из-за того, что Руслан опять уехал с друзьями и забыл о нашей встрече, слезы из-за того, что он явился пьяным и нагрубил, слезы счастья, слезы ревности. О последнем стоит сказать отдельно. Этот мерзавец был настолько хорош собой и настолько обожал очаровывать женский пол, что не пропускал мимо ни одной юбки. Или это «юбки» мимо него не проходили… Словом, благодаря Руслану я испытала все, он провел меня по всей шкале человеческих эмоций, от самого глубокого, дивного и настоящего счастья до самой бездны отчаянья и скорби.
Признаюсь, я даже резала из-за него себе вены. Не всерьез, конечно, но так, острастки ради. Кровь, однако, очень живописно капала с моей бессильно опущенной с кровати руки, и сама я явила его глазам зрелище бледное, почти безжизненное. В этот раз Руслан немного испугался, и не отходил от меня пару дней, и даже по телефону со своими многочисленными «братьями» говорил тихо, поминутно оглядываясь на меня, «умирающую».
А мне и в самом деле было плохо. Я поняла, что влюбилась по-настоящему и любовь теперь эту не смогу вытравить из себя ничем. И тогда я поговорила со своей матерью, так сказать, имела весьма серьезный с ней разговор по «понятиям», в ходе которого выяснилось, что свою-то квартиру я профукала, а гостей с горных предместий она в своих двухкомнатных хоромах терпеть не собирается ни в коем случае.
Однако бой был дан и частично выигран, и Руслан довольно-таки скоро стал пробираться ко мне под покровом ночи в наши пенаты. Мы тесно сплетались телами, укрывшись с головой двумя одеялами. Нам казалось, что таким образом мы, как два великовозрастных ребенка, спрятаны прочно от всех жизненных неурядиц, что нас никто не найдет.
Однажды, уже зимой, мы кантовались на даче у дяди Руслана, в сторожке. Сторожка была похожа на домик лесника, чем, собственно, она и являлась в действительности. Близился Новый год, и бревенчатые стены этого зимнего храма любви Руслан украсил гирляндами. Я поначалу фыркала и не хотела здесь оставаться, и даже отказывалась снять шубу, в которую предусмотрительно укуталась намертво. Руслан погасил свет и произнес:
– Пройдет время, и ты будешь вспоминать эту ночь с улыбкой на лице.
Руслан был прав. Прошло столько лет, многие мои воспоминания давно пережились и стерлись, как ненужный хлам жизни, а эту ночь я запомнила навсегда. Руслан тогда мне сказал:
– Марина, ты даже себе не можешь представить, как я тебя люблю.
Я ответила:
– Я могу себе представить, потому что я люблю тебя больше жизни. – И почему-то смущенно отвела глаза.
Он в ответ начал исступленно целовать мое лицо, шею, руки, бормотать что-то милое, бессвязное, что он сам не понимает, что с ним случилось, и как он умудрился так влюбиться в сорок лет, и что боялся этого как огня, и что бегал от меня, пока хватило сил. Теперь же его силы иссякли, и он готов начать жить по-другому, обзавестись домом, остепениться, жениться на мне и родить обязательно девочку.