Когда они снова вышли на воздух, Аляна увидела захиревший, но не погибший цветник. Поодаль, около домика, где помещался склад, прохаживался загорелый автоматчик с расстегнутым воротом.
— Что ж, — сказала Аляна, — койки у вас есть, есть немножко цветов, синее море и автоматчик, чтобы все это охранять. Можно начинать налаживать жизнь, правда?
— Правильно, — сказала Александра Васильевна и засмеялась. — А вы, милая, идите-ка сейчас выкупайтесь в этом самом море. У вас лицо от пыли серое.
— Правда, пожалуй, мы сходим.
— Вот по этой дорожке, — сказала Александра Васильевна.
— Да, по этой ближе всего. Я знаю.
Дорога к морю была знакомая. Они брели, увязая в сыпучем белом песке. Потный и размякший Степа плелся нехотя и оттягивал назад ее руку.
Она вспомнила, что обещала и позабыла послать Матасу в самый час приезда открытку. Ей всегда радостно было о нем вспоминать. Даже их «объяснение» перед самым ее отъездом и то не оставило и капли горечи и стыда. Она знала, что Матас ее любит. Но что значит это слово? Кто возьмется объяснить его точный смысл?
Она догадывалась, что когда-нибудь он заговорит об этом. И он заговорил на вокзале, провожая ее, около вагона. Страдая, запинаясь на каждом слове, он пробормотал что-то насчет того, что, может быть… когда-нибудь… наступит такое время… она подумает?..
Вокруг них суетились люди. Это были последние минуты перед отправлением.
— Нет… — глядя в сторону, утвердительно спросил Матас, потому что она молчала. И вдруг торопливо, чтоб не дать ей ответить, проговорил: — Нет! Я знаю: нет, нет… И я ничего у тебя не спрашивал. Правда, я не спрашивал? — И, точно это и был желанный, ожидаемый им ответ, с облегчением вздохнул. — Ради бога, только скажи, — ведь я ничего не спрашивал?..
— Нет, — сказала Аляна и ласково дотронулась до его плеча. — Конечно, ты ничего не спрашивал.
— Ну, значит, все хорошо, — сказал Матас. — Все по-прежнему будет хорошо. Ты мне напиши сейчас же, как только доедешь!..
Еле вытаскивая ноги из горячего песка, они со Степой взобрались на пышущую жаром последнюю дюну, и ветер сразу подхватил и стал трепать их волосы. Они увидели перед собой море. Маленькие волны, сверкая на бегу, издалека накатывались на отлогий песчаный берег, вдоль которого шипела и пенилась извилистая полоса прибоя.
Они спустились и сели среди жестких, длиннолистых кустиков. Аляна стала раздевать Степу. Стащила с него рубашонку и погладила плечи. Вылезая из пропотевшего белья, он кряхтел от удовольствия, чувствуя прохладное веяние морского ветерка, потягивался и сам приговаривал: «О-о, плечики!..» — и, натужась, сгибая руки, покряхтывал: «О-о, мускульчики!..» Так всегда говорил ему во время одевания дедушка. Он сразу пришел в отличное настроение и позабыл об усталости.
— И это тоже снимать? — радовался он, удивляясь тому, что можно совсем раздеться «прямо на улице».
Голенький, он валялся в песке, потом пересыпал его, сдавливая ладошками и пропуская между пальцев.
На пляже было малолюдно. Вблизи сидела только одна женщина, около которой ковырялся в песке мальчик, по виду ровесник Степы.
Стесняясь своего штопаного белья и пыльных сапог, Аляна, пригнувшись за кустами, понемножку разделась и, прикрываясь платьем, натянула свой старый купальный костюм. Потом она разгладила его на себе, привычно провела ладонями по бедрам, по впалому крепкому животу. Опершись голой спиной о бугорок дюнки, она вытянула ноги и зажмурила глаза. Сквозь закрытые веки пробивалось сияющее тепло солнца. Это было похоже на ожившее воспоминание о полном физическом счастье, уже однажды пережитом. Она открыла глаза, увидела на золотистом от солнца песке свои вытянутые молодые ноги, стройные и сильные. Мелкие песчинки, поднятые ветром, сыпались на нее с бугорка. Все было так же, и море было то же, что тогда. И так же шумело в ушах от ветра и воли, пересыпавших мелкие ракушки на берегу.
Только теперь она не могла поделиться с ним ни этим сияющим теплом, ни шумящим морем, ни молодостью, ни жизнью…
Ей вспомнилась «Война и мир», которую они так и не дочитали вместе. Все до конца она прочитала одна, раскрыв страницу, которую они заложили травинкой еще там, в комнате-башне, где под окном ворковали голуби, а занавески, наполненные ветром и солнечным светом, вздувались, как паруса…
И мысль, что Степан так и не узнал, что было дальше, после заложенной страницы, едкой горечью облила ей сердце. На минуту Аляна почувствовала отчаяние, какого не испытывала, быть может, даже в первые дни…
«Ничего, — сказала она себе, — это пройдет. Все остальное не пройдет никогда, а отчаяние надо побороть…»
Как неожиданно оно подстерегло ее! Ведь она уже давно научилась быть такой, как все. Была с людьми приветлива и иногда даже весела, только смеялась не очень громко. И лишь иногда, по вечерам, глядя на какую-нибудь глупенькую сценку в кинокартине, где двое любящих стояли обнявшись и, улыбаясь, смотрели, как, неуверенно переставляя ножки, подходит к ним их ребенок, Аляна беззвучно плакала в темноте. А когда зажигался свет, старалась, нагнув голову, поскорее пройти между рядами к выходу.
Степа понемножку, бочком подвигался к незнакомому мальчику. Они заговорили и собрались было вместе идти к воде, когда мать, грубо дернув своего малыша за руку, усадила его около себя на песке. При этом она довольно громко сказала: «Не смей!»
— Да пускай бы шли вместе! — удивленно пожав плечами, сказала Аляна.
Пристально и неприязненно глядя на Аляну, женщина поднялась и подошла.
— Почем я знаю? Может быть, вы не захотите.
— Чего? — удивляясь враждебному тону женщины и чему-то смутно знакомому в ее чертах, сказала Аляна.
— Чтоб ваш играл с моим. Когда узнаете, может, не захотите. Лучше сразу. Я вам скажу: его отец был немец. Проклятый, ненавистный фриц в гитлеровском мундире. И он тоже, значит, маленький фриц! Да?
— Да бросьте вы, — устало проговорила Аляна. — Садитесь вот тут, рядом. Что вы говорите? При чем же тут мальчик?.. — И вдруг, узнав женщину, ахнула — Моника!.. Неужели же Моника!
— Я вас сразу узнала, — немного мягче сказала Моника. — Я подумала, вы не желаете меня узнавать. Значит, помните?
— Конечно, и братьев, и жениха вашего, всех помню!
— Мужа, — поправила Моника и быстро спросила — А ваш муж? Он жив?
Аляна качнула головой, и, к ее изумлению, Моника заплакала, повторяя:
— Мы так о вас помнили и так надеялись, что вы всегда будете счастливы!.. А мой… Когда он уезжал, он так горевал, будто кто-то на ухо ему шепнул, что его скоро убьют! Как будто он знал! Они все-таки заставили его уехать, вот что они с ним сделали! А ведь он был такой добрый человек, слабый, но добрый, вы его помните? Я так рада, что вы его помните!
— Да, — тихо сказала Аляна. — Я все помню.
— О господи! — воскликнула Моника. — Если бы только оба они были сейчас здесь и могли видеть!.. Вы только посмотрите…
Два голых маленьких мальчика стояли по щиколотку в белой морской пене, нерешительно поглядывая друг на друга. Степа топнул ногой так, что полетели брызги, и другой мальчик вскрикнул, сам не зная, от испуга или от удовольствия, и тоже шлепнул ногой, и оба настороженно замерли, стараясь понять, что это: обида или такая веселая игра? И вдруг на них налетело неудержимое веселье, они наперебой зашлепали по воде, захохотали, завосхищались чем-то, восторженно заболтали, размахивая руками, спеша друг другу что-то объяснить, и двинулись вперед, держась за руки, ступая по нежному песчаному дну. Они все дальше шли по мелкому морю, казавшемуся им таким нестрашным и добрым, что по нему можно идти до самых парусов, мерцавших в солнечном тумане у горизонта, среди далеких морщинок волн.