Конрад. Веди себя прилично. У нас гость.
Девушка оборачивается, видит Хэзлема, инстинктивно делает попытку привести в порядок свои волосы à la Гоццоли, но тут же отказывается от нее.
Фрэнклин. Мистер Хэзлем, наш новый приходский священник. (Хэзлему.) Моя дочь Цинтия.
Конрад. Обычно ее зовут Сэвви: сокращенное от «сэвидж» — дикарка.
Сэвви. Обычно я зову мистера Хэзлема Биллом — сокращенное от Уильям. (Направляется к коврику у камина и, заняв эту командную позицию, невозмутимо оглядывает окружающих.)
Фрэнклин. Вы знакомы?
Сэвви. Еще бы! Садитесь, Билл.
Фрэнклин. Мистер Хэзлем торопится, Сэвви. У него деловая встреча.
Сэвви. Знаю. Со мной.
Конрад. В таком случае будь добра, пройди с мистером Хэзлемом в сад. Мне надо поговорить с твоим отцом.
Сэвви (Хэзлему). Сыграем в теннис?
Хэзлем. Еще бы!
Сэвви. Пошли. (Убегает, пританцовывая.)
Хэзлем по-мальчишески бросается вдогонку.
Фрэнклин (встав из-за стола и раздраженно расхаживая по комнате). Манеры Сэвви действуют мне на нервы. Ее бабушку они ужаснули бы.
Конрад (упрямо). Они у нее лучше, чем у нашей матери.
Фрэнклин. Конечно, Сэвви во многих отношениях здоровей, непринужденней, естественней. И все-таки ее манеры меня раздражают. Я отлично помню, какой воспитанной женщиной была мама. А Сэвви совершенно невоспитанна.
Конрад. В утонченности мамы было очень мало приятного. Между нею и Сэвви биологическая разница.
Фрэнклин. Но мама держалась красиво, изящно, в ней чувствовались стиль и твердость. Сэвви же — форменный звереныш.
Конрад. В ее возрасте это нормально.
Фрэнклин. Опять та же песня. Возраст! Возраст!
Конрад. А ты хочешь, чтобы в восемнадцать лет она была уже взрослой, сформировавшейся женщиной? Ты стремишься искусственно и преждевременно развить в ней самоуверенность и самообладание, хотя ей пока что нечем обладать — у нее нет еще собственного «я». Оставь-ка лучше ее в покое: она как раз такая, какой положено быть в ее годы.
Фрэнклин. Я оставил ее в покое, а результат? Как это обычно бывает с молодежью, когда она предоставлена самой себе, Сэвви стала социалисткой. Иными словами, нравственные ее устои безнадежно подорваны.
Конрад. А разве ты сам не социалист?
Фрэнклин. Социалист, но я — другое дело. Нас с тобой воспитали в духе старой буржуазной морали. Нам привили буржуазные манеры, буржуазные правила. Быть может, буржуазные манеры делают нас снобами; быть может, в них очень мало приятного, как ты уверяешь; но лучше уж буржуазные манеры, чем никаких. Вероятно, многие правила буржуазной морали ложны, но это все-таки правила; поэтому женщина знает, чего она может ждать и чего ждут от нее. А вот Сэвви не знает. Она большевичка, настоящая большевичка. Она импровизирует, придумывая себе на ходу и манеры, и линию поведения. Часто это очаровательно, но порой она делает вопиюще ложные шаги, и тогда я чувствую: в душе она порицает меня за то, что я не научил ее ничему лучшему.
Конрад. Ну теперь, во всяком случае, у тебя есть такая возможность.
Фрэнклин. Есть, но время уже упущено: Сэвви мне больше не доверяет. Она даже не говорит со мной о таких вещах. Она не читает мои работы. Не ходит на мои лекции. Во всем, что касается ее, я совершенно бессилен. (Вновь садится за письменный стол.)
Конрад. Надо мне поговорить с ней.
Фрэнклин. Тебя она, возможно, и послушает: ты ей не отец.
Конрад. Я послал ей свою последнюю книгу. Попробую начать с того, что спрошу, прочла она ее или нет.
Фрэнклин. Когда Сэвви узнала о твоем приезде, она спросила меня, все ли страницы уже разрезаны — на тот случай, если книга попадется тебе на глаза. Она ни разу не раскрыла ее.
Конрад (возмущенно вскакивая). Что?
Фрэнклин (неумолимо). Ни разу.
Конрад (сдаваясь). Ну что ж, это, по-моему, естественно. Биология — скучная материя для девушки, а я — скучный старый сухарь. (Покорно садится.)