Сэвви. Мистер Лубин, не надо смеяться надо мной — вы не чеширский кот{167}. Я не собираюсь сидеть и помалкивать, как примерная жена прошлого века, чтобы вы, мужчины, могли завладеть разговором и выдавать всякую допотопную дребедень за последнее слово политической мудрости. То, что я говорю, мистер Лубин, — это не мои собственные домыслы, а самая ортодоксальная точка зрения современной науки. Только форменные ископаемые могут утверждать, что в основе социализма лежит незнание политической экономии и что эволюцию придумал Дарвин. Это вам подтвердит кто угодно — мой отец, дядя, первый встречный на улице. (Встает и через всю комнату идет к Хэзлему.) Билл, дайте мне папиросу.
Хэзлем. Неподражаемо! (Дает ей закурить.)
Фрэнклин. Сэвви прожила еще слишком мало, чтобы научиться хорошим манерам. Но что поделаешь, мистер Лубин! Так относится к вам все наше молодое поколение. Не кури, дорогая.
Сэвви, пожав плечами в знак протеста, бросает папиросу в камин. Хэзлем, также собиравшийся закурить, прячет папиросы.
Лубин (серьезно и строго). Признаюсь, мистер Барнабас, я озадачен. Не стану утверждать, что меня убедили, но готов внять убеждениям. Допускаю, что могу быть и не прав.
Бердж (откровенно саркастически). Что вы, что вы! Это исключено.
Лубин. Да, мистер Барнабас, могу. Хотя у меня и нет гениальной способности Берджа всегда ошибаться, мне случалось раз или два оказаться в таком положении. Я не в силах скрыть от вас, даже если бы хотел, что я всегда был настолько поглощен своими профессиональными обязанностями — сперва как юрист, а затем как лидер палаты общин в те годы, когда премьер-министры являлись также лидерами…
Бердж (уязвленный). Не говоря уже о бридже и светских развлечениях.
Лубин. Не говоря уже о моих непрерывных и утомительных попытках приучить Берджа вести себя прилично. Повторяю, у меня не оставалось времени читать и держаться на уровне современного знания. Классиков я не забыл, потому что люблю их, но в области науки и политической экономии, вероятно, несколько отстал от века. Полагаю тем не менее, что, если вы с братом снабдите меня соответствующими материалами, я сумею выступить в палате, да и перед всей страной так, чтобы полностью удовлетворить вас. Видите ли, до тех пор пока вы способны доказать всем этим беспокойным полуобразованным людям, стремящимся поставить мир вверх дном, что они городят чушь, до тех пор, в сущности, неважно, в каких выражениях вы это делаете — в тех, которые мисс Барнабас именует допотопной дребеденью, или в тех, которые, вероятно, покажутся такой же несусветной чепухой ее внучке. Я не возражаю против развенчания Карла Маркса. Я сумел бы сказать против Дарвина немало такого, что пришлось бы по душе очень многим искренне верующим избирателям. Если можно облегчить себе руководство страной, признав, что теперешнее положение вещей следует именовать социализмом, я отнюдь не отказываюсь от такого обозначения. История знает подобный прецедент: император Константин{168} спас современное ему общество, согласившись назвать свой империализм христианством. Заметьте, я не склонен опережать желания избирателей. Их нельзя называть социалистами, пока они…
Фрэнклин. Не стали ими. Согласен.
Лубин. Нет, этого совершенно незачем ждать. Просто их не следует называть социалистами, пока они не захотят, чтобы их так называли. Надеюсь, вы не отрицаете за мной права называть избирателей джентльменами, хотя они еще далеко не стали ими? Я называю их джентльменами, потому что они желают, чтобы их так называли. (Поднимается с дивана, подходит к Фрэнклину и успокоительно кладет ему руку на плечо.) Не бойтесь социализма, мистер Барнабас. У вас нет основания трепетать за свою собственность, положение и достоинство. Какие бы новые политические термины ни входили в моду, Англия останется Англией. Я не намерен препятствовать переходу к социализму. Можете положиться на меня: я возглавлю его сторонников, поведу их, облеку их чаяния в надлежащую форму и очищу от нелепого утопизма. Поэтому, исходя из самых передовых социалистических, разно как самых здравых либеральных, принципов, я считаю себя вправе открыто и честно просить у вас поддержки.
Бердж. Скажем кратко, Лубин: вы неисправимы. Вы уверены, что в мире никогда и ничто не изменится. По-вашему, тяжкий труд — извечный удел миллионов, удел народа, моего народа, потому что я тоже человек из народа…