Фрэнклин. Они могут его и не дождаться: трудно поместить капитал так, чтобы он не обесценился за триста лет.
Сэвви. А что будет еще до вашей смерти? Предположим, ваши дочери останутся незамужними. Представляете вы себе участь девушки, которой суждено провести триста лет в родительском доме? Да отец с матерью просто убьют ее, если только она сама не опередит их.
Лубин. Кстати, Барнабас, а ваша дочь сохранит свою привлекательность на столь долгий срок?
Фрэнклин. Разве это так уж важно? Неужели вы думаете, что самая неисправимая кокетка в силах кокетничать три века подряд? Не пройдет и половины этого срока, как мы уже перестанем замечать, с кем говорим — с мужчиной или женщиной.
Лубин (отнюдь не восхищенный подобной аскетической перспективой). Гм! (Поднимается.) Вот что: приезжайте к нам и расскажите все это моей жене и детям. Разумеется, захватите с собой и вашу дочь. (Пожимает руку Сэвви.) До свиданья! (Пожимает руку Фрэнклину.) До свиданья, доктор! (Пожимает руку Конраду.) Пойдемте, Бердж. Вам еще предстоит объяснить мне, какую позицию в церковном вопросе вы займете на выборах.
Бердж. Разве вы не слышали? Разве вы ничего не поняли в тех откровениях, которых нас удостоили? Назад к Мафусаилу — вот моя позиция.
Лубин (решительно). Не валяйте дурака, Бердж. Не предполагаете же вы, что наши хозяева говорили с нами всерьез и что эта в высшей степени приятная беседа имеет хотя бы отдаленное касательство к политической практике? Они просто разыгрывали нас, хотя и весьма остроумно. Идемте. (Уходит.)
Фрэнклин учтиво провожает его, молчаливо покачивая головой в знак протеста.
Бердж (прощаясь с Конрадом). Не сердитесь на старика, доктор. Такие вещи выше его понимания. Он не видит духовной стороны жизни — для него существует лишь ее пластическая сторона, увядающая по мере того, как угасает он сам. К тому же он человек конченый, отживший, отгоревший, опустошенный. Он мнит себя нашим лидером, хотя на самом деле он лишь наша мусорная корзинка. Но на меня вы можете положиться. Я пущу в ход вашу идею. Я знаю ей цену. (Вместе с Конрадом направляется к двери.) Разумеется, я не могу изложить ее буквально, как это делаете вы, но вы совершенно правы — нам нужна свежая мысль. Уверен, что у нас есть полная возможность выйти на выборы под лозунгом продления жизни и признания истории Адама и Евы научным фактом. Это выбьет почву из-под ног оппозиции. А уж если мы победим, кое-кто при первом же представлении получит О. М.{188} (Продолжая говорить, скрывается за дверью, и голос его затихает.)
Конрад провожает гостя.
Оставшись одни, Сэвви с Хэзлемом хватают друг друга за руки и, пританцовывая от восторга, направляются к дивану, где опять садятся бок о бок.
Хэзлем (обнимая ее). Дорогая! Какой неподражаемый пустомеля этот Лубин!
Сэвви. Милый старикан! Он мне нравится. Зато Бердж — большой пройдоха.
Хэзлем. А ты заметила одно весьма характерное обстоятельство?
Сэвви. Какое?
Хэзлем. И Лубин, и твой отец пережили войну, но потеряли на ней сыновей.
Сэвви (мрачнея). Да. Смерть Джима убила маму.
Хэзлем. Однако ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о них.
Сэвви. Ну и что? О них не было речи. Я сама забыла о Джиме, хотя очень его любила.
Хэзлем. А вот я не забыл, потому что возраст у меня призывной и, не будь я священником, мне бы тоже пришлось пойти на войну и погибнуть. По-моему, их политическая беспомощность страшнее всего проявилась в том, что они сами послали своих сыновей на убой. Списки убитых и послевоенная разруха — вот из-за чего мне опротивели и церковь, и политика, и все на свете, кроме тебя.