Конфуций. Вы тоже можете оказаться одним из таких, господин верховный статистик.
Барнабас. Как вы смеете бросать мне подобные обвинения? Я порядочный человек, а не чудовище. Я завоевал себе место в обществе, доказав, что истинная продолжительность человеческой жизни — семьдесят восемь целых и шесть десятых года. И если понадобится, я до последней капли крови буду бороться против любой попытки опровергнуть или пересмотреть эту цифру.
Бердж-Лубин. Ну, тише, тише! Возьмите себя в руки. К лицу ли такие нелепые заявления вам, потомку великого Конрада Барнабаса, человека, поныне памятного потомкам своим мастерским «Жизнеописанием черного таракана»?
Барнабас. А вот вам было бы очень к лицу сочинить автобиографию осла. Я подниму всю страну против этой мерзости и против вас лично, Бердж, если вы проявите здесь хоть малейшую слабость.
Конфуций (подчеркнуто). Вы раскаетесь, если сделаете это.
Барнабас. Раскаюсь? Это еще почему?
Конфуций. Потому что все смертные — и мужчины, и женщины — возымеют надежду прожить триста лет. Произойдет такое, чего вы не предвидите, и это будет нечто страшное. Семья распадется; родители и дети потеряют представление о том, кто старший и кто младший; братья и сестры, после столетней разлуки, будут встречаться друг с другом, как чужие; узы крови утратят в глазах людей всякую святость. Человеческое воображение, спущенное с цепи перспективой трехсотлетней жизни, выродится в безумие и разрушит общество. Сегодняшнее наше открытие надлежит хранить в глубочайшей тайне. (Садится.)
Барнабас. А если я откажусь хранить ее?
Конфуций. Попробуйте проболтаться, и я на другой же день засажу вас в сумасшедший дом.
Барнабас. Не забывайте, что я могу сослаться на архиепископа — он подтвердит мои показания.
Конфуций. Я тоже. Как вы полагаете, кого он поддержит, если я объясню ему, что вы разглашаете его возраст для того, чтобы его убили?
Барнабас (в отчаянии). Бердж, неужели и вы против меня, заодно с этой желтой образиной? Кто мы — государственные деятели и члены правительства или отпетые негодяи?
Конфуций (невозмутимо). А вы слышали хоть об одном государственном деятеле, которого злые языки не обозвали бы отпетым негодяем, как только кто-нибудь неосмотрительно рассказывал о нем больше, чем следовало?
Барнабас. Помолчите, нахальный язычник! Я говорю с вами, Бердж.
Бердж-Лубин. Видите ли, милейший Барнабас, Конфуций — очень неглупый малый. Я понимаю его позицию.
Барнабас. Понимаете? Тогда знайте, что я никогда больше не заговорю с вами кроме как по служебным делам. Слышите, никогда!
Бердж-Лубин (беззаботно). Заговорите, заговорите!
Барнабас. И вы тоже не смейте ко мне обращаться. Слышите? (Идет к двери.)
Бердж-Лубин. А я буду. Да, буду. До свиданья, Барнабас! И да хранит вас бог!
Барнабас. А вы живите вечно и будьте посмешищем для всего мира! (В бешенстве вылетает из кабинета.)
Бердж-Лубин (снисходительно посмеиваясь). Ничего, он сохранит тайну. Я его знаю. Словом, беспокоиться не о чем.
Конфуций (встревоженно и серьезно). Тайна лишь тогда тайна, когда сама хранит себя. Подумайте хорошенько. Государственный архив располагает кинохроникой. Мы не в состоянии воспрепятствовать главному архивариусу опубликовать открытие, сделанное его учреждением. Мы не заставим молчать ни американца, — разве можно вообще заткнуть рот американцу? — ни тех, кто принимал его сегодня. К счастью, кинопленка доказывает лишь одно — внешнее сходство.
Бердж-Лубин. Совершенно справедливо. К тому же все это сущий вздор, верно?
Конфуций (поднимая голову и пристально глядя на него). Теперь, когда вы осознали всю сложность положения, вы решили ничему не верить? Чисто английский метод. Но в данном случае вряд ли применимый.
Бердж-Лубин. Какие, к черту, здесь английские методы? Это просто здравый смысл. Понимаете, эта парочка нас загипнотизировала. Тут не может быть сомнения. Они наверняка водили нас за нос. Скажете — нет?
Конфуций. Однако, всмотревшись женщине в лицо, вы поверили ей.