- Пусть за мной останется право выбора! - сказала Пресьоса.
После этого цыганки пошли дальше по улице. Из-за решетки одного окна их позвали какие-то кавальеро. Прижалась Пресьоса к решетке, находившейся невысоко, и увидела в хорошо убранной и прохладной комнате нескольких кавальеро: одни занимались тем, что прохаживались по комнате, другие играли в разные игры.
- Не хотите ли вы, сеньоры, дать мне магарыч? - спросила Пресьоса, говорившая как и все цыганки пришепетывая, причем это у них не от природы, а особая повадка.
При звуке голоса Пресьосы и при виде ее лица игравшие оставили игру, а ходившие - свое хождение, те и другие поспешили к решетке посмотреть на цыганочку - Ибо все уже о ней слышали - и сказали:
- Заходите, заходите, цыганочки: получите магарыч!
- Не выйдет ли только дорого, - возразила Пресьоса, - если нас тут станут щипать?
- Нет, вот тебе слово кавальеро! - сказал один из них, - Можешь быть спокойна, малютка, что никто у тебя ремешка на башмаке не тронет; ничего не будет, клянусь знаком ордена, который у меня на груди. - И он положил руку на крест Калатравы.
- Если хочешь войти, Пресьоса, - сказала одна из трех бывших с ней цыганок, - иди себе на здоровье, а я не хочу идти туда, где столько мужчин!
- Нет, Кристина, - ответила Пресьоса, - если чего и нужно бояться, так это одного мужчины и наедине, а не большого общества; потому что одно то, что их много, исключает страх и опасение обиды. Заметь, Кристина, и знай: если женщина захочет быть честной, то останется таковой среди целой армии солдат. Правда, всегда следует избегать опасных случайностей; но под ними следует разуметь тайные, а не явные.
- Ну, идем, Пресьоса, - ответила Кристина, - ты ведь у нас ученей ученого.
Старая цыганка их ободрила, и они пошли. Едва только Пресьоса успела войти, как кавальеро со знаком ордена заметил лист бумаги, находившийся у нее на груди; он подошел и выхватил его. Пресьоса ему заметила:
- Не отбирайте его у меня, сеньор; это романс, который мне только что подарили, я его еще не читала.
- А ты, красавица, умеешь читать? - спросил кто-то.
- И писать, - сказала старуха. - Я воспитала свою внучку как дочь какого-нибудь стряпчего.
Кавальеро развернул бумагу и, увидев, что в ней лежит золотой эскудо, воскликнул:
- Ай да Пресьоса!.. К письму приложена плата за доставку; получай эскудо, который находится при романсе!
- Ловко! - воскликнула Пресьоса. - Поэт принял меня за нищую. Честное слово, не то удивительно, что я
получаю эскудо, а удивительно то, что его дает мне поэт! Если все его романсы будут с подобным приложением, что бы ему переписать весь Romancero general и давать мне каждый раз по стихотворению! Уж я бы "пощупала" пульс его золотым и, как бы ни трудно ему было с ними расставаться, принимать их я буду очень легко!
Все слушавшие цыганочку пришли в восторг от ее ума и ее острых слов.
- Читайте же, сеньор, - сказала она, - да погромче; посмотрим, так ли умен этот поэт, как щедр.
И кавальеро прочел следующее:
С красотою несравненной
Все сравненья будут тщетны:
Словно камень самоцветный,
Ты зовешься Драгоценной.
Этой мысли справедливость
На тебе узнать могли мы:
Никогда неразлучимы
Красота и горделивость.
Если ты казнить решилась
Нас надменностью своею,
Я поистине жалею
Век, в который ты родилась.
Ведь а тебе растет, хитана,
Василиск, разящий взором,
Нежный властелин, в котором
Мы предчувствуем тирана.
Как же мог шатер походный
Дать такое чудо свету?
Как взлелеял прелесть эту
Мансанарес мелководный?
Потому затмит он славой
Золотого Тахо волны;
Перед ним, смиренья полный,
Ганг померкнет величавый.
Всем сулишь благословенья,
А сама приносишь горе;
У тебя в жестоком споре
Красота и помышленья.
В страшный миг, когда предстанешь
Тем, кто ждет тебя, мечтая,
В помышленьях ты святая,
Красотою - насмерть ранишь.
Говорят у вас в народе,
Что ни женщина - колдунья;
Колдовство твое, плясунья,
Не совсем в таком же роде.
Для того, чтобы невольно
Всех кругом лишить рассудка,
Всякий раз тебе, малютка,
Колдовских очей довольно.
Власть твоя что день - чудесней;
Танцем манишь нас летучим,
Убиваешь взглядом жгучим,
Зачаровываешь песней.
Ты на сто ладов колдуешь:
Словим, взглядом, пляской, пеньем,
Приближеньем, удаленьем
Ты огонь любви волнуешь.
Над свободною душою
Ты царишь желанной мукой;
В том моя душа порукой,
Покоренная тобою.
Страсти камень драгоценный!
Тот, кто эти строки пишет,
Лишь тобой и мертв и дышит,
Пленник бедный и смиренный.
- Бедный стоит в последнем стихе, - сказала на это Пресьоса: - плохой признак! Влюбленные никогда не должны говорить о своей бедности, потому что в начале любви бедность, сдается мне, - большой порок.
- Кто тебя учит всему этому, милочка? - раздался голос.
- А кто же меня должен учить? - возразила Пресьоса. - Разве в теле моем нет души? Или мне не пятнадцать лет? Я ведь не сухорукая, не кривобокая и не повреждена в разуме! Цыганский ум работает совсем иначе, чем у всех остальных людей: всегда он зрелее своих лет; цыган дураком не бывает, не найдется и цыганки простофили; для того чтобы заработать себе на хлеб, нужно быть острым, хитрым и плутоватым, - вот они и пускают в ход смекалку на каждом шагу, не позволяя ей лежать под спудом... Посмотрите на девушек, моих товарок: они молчат и кажутся дурочками; а ну-ка, доложите им палец в рот да пощупайте, где у них зуб мудрости, так и увидите, что они такое! Нет! У нас любая двенадцатилетняя девочка стоит иной двадцатипятилетней, потому что учитель их и наставник - дьявол и сама жизнь, которая в один час научает тому, чему нужно целый год учиться!
Словами своими цыганочка произвела впечатление на всех слушающих, так что магарыч ей дали не только те, кто играл, но даже и не игравшие.
Схватила жадная старуха тридцать реалов и, просияв и возликовав, точно светлое христово воскресенье, соврала своих овечек и направилась в дом сеньора пристава, уговорившись, что на следующий день вернется со своей ватагой позабавить столь щедрых господ.
Донья Клара, жена пристава, уже была предупреждена, что цыганки собираются к ней на дом, а потому поджидала их словно майского дождика, и не только она, но и ее девушки и дуэньи, а также челядь другой сеньоры, ее соседки; все сбежались посмотреть на Пресьосу. И едва только вошли цыганки, как Пресьоса засияла среди них, словно свет факела среди других малых огней; все подбежали к ней: одни ее обнимали, другие рассматривали, те превозносили, эти хвалили. Донья Клара приговаривала:
- Вот это, можно сказать, действительно золотые волосы! Вот это так изумрудные глазки!
Соседка же разбирала всю ее по кусочкам и подробно разглядывала каждую ее частичку и связочку. И, начав хвалить маленькую ямку на подбородке у Пресьосы, сказала:
- Ну и ямочка! Об эту ямку споткнется всякий, кто на нее взглянет!
Услышал это лакей доньи Клары, стоявший тут же, человек старый и с большой бородой, и сказал:
- Ваша милость сеньора называет это ямочкой? Ну так или я в ямках ничего не смыслю, или же это не ямка, а просто-таки могила живых желаний! Такая, ей-богу, славненькая эта цыганочка, что, будь она серебряная или из пряника, она не могла бы быть краше!.. Умеешь ворожить, малютка?
- Знаю три или четыре способа, - ответила Пресьоса.
- Ах, ты еще и гадалка? - сказала донья Клара. - Ну, так клянусь жизнью моего благоверного, ты мне погадаешь! Ах ты, золотая моя девушка! Ах ты, серебряная! Ах ты, жемчужная! Ах ты, рубиновая! Ах ты, небесная - лучше я уже и сказать не сумею.
- Вот, дайте ей ладонь да еще дайте, чем сделать крест, - сказала старуха, - тогда увидите, что она вам расскажет; знает она побольше, чем иной доктор медицины!
Опустила жена пристава руку в кошель и увидела, что не было у нее ни бланки . Она попросила куарто у девушек, - и ни у одной не нашлось; не было ничего и у соседки. Увидев это, Пресьоса сказала: