- Ладно, понятно. – Она отвела голову в сторону. – Тогда я пойду, наверно. Я вообще просто встала пройтись, но раз проходила мимо, решила, вот, заглянуть. Так что не придумывай себе всякого.
Райт со вздохом посмотрел на костыли, затем вновь расплылся в нежной, озабоченной улыбке.
- Что-нибудь болит сейчас? Хочешь есть, пить? Тебе в палате всего хватает, что-нибудь принести? Ты смотришь телевизор? Я распорядился, чтобы тебя поместили в палату с телевизором. Хочешь полежать вместе? Раз ты пришла, давай полежим, побудем вдвоем…
Она просто непонимающе смотрела в пол, постепенно выпадая из диалога. От сердца, почему-то, отлегло. В реальность вернул лишь строгий голос, который заставил дернуться.
- Хел, что это?! – Мужчина наклонялся, глядя на кровавое пятно, которое расползалось по ноге гостьи. – Ляг сейчас же. Ты что, не видела пока шла?!
- Нет. – Она сдвинула брови, но, все же, легла. – Не видела.
- Ложись. – Хоффман силой укладывал пациентку на кровать, затем достал что-то из внутреннего кармана халата и стал разрезать бинт. – Сейчас посмотрим… нельзя так. Тебе не сказали, что швы могут разойтись? Любой стресс, и все пойдет не так. – Взгляд становился маниакально-подозрительным. – Ты падала, пока шла сюда?
- Нет. – Лицо становилось восковым. – С чего ты взял?
- Хелен. – Он погладил колено со слегка перепачканным бинтом. – Расслабься, будет чуточку больно, но все пройдет. Милая. – Доктор все еще иногда улыбался.
Не ждал, что к нему придут. Не ждал, что в его сторону вообще посмотрят, и что-то теплое разливалось по телу. Что-то похожее на внезапное, неотвратимое счастье.
Конченный
Ему сложно было признать, что он все равно на что-то рассчитывал. Рассчитывал прямо сейчас, несмотря на то, что Хоффман зарекся больше не давить, не навязываться, не насиловать и не лезть. Умом он понимал, мол, достаточно, а эмоции заставляли трогать обгоревшие кончики волос, поглаживать бинты, ноги, жутко улыбаться сквозь ночь и рассматривать силуэт. Пришла к нему, на костылях, больная.
Дура.
Любимая дура. Самая прекрасная, непревзойденная, нежная. Робкая, милая, неловкая… жесткая, истеричная, со своеобразным пафосом и безумными невротичными выпадами. Печальная. Как можно пройти мимо? Как можно не задержать взгляд хоть на пару секунд?
Как можно не раздевать её хотя бы в своей голове?
«Мне кажется, я помешался» - словно сам себе говорил Райт, когда оставлял чужую палату. Все же отнес назад, потому что по утру у нее возникнут проблемы если медперсонал не найдет её у себя. Стоило оставить, пока что. Все равно он был невероятно доволен, даже, в какой-то мере, счастлив. Пришла к нему. Значит, не ненавидит. Значит, он может рассчитывать хотя бы на симпатию.
После всего мужчина не собирался спать. Не мог, не хотел, да и вообще терпеть не мог проводить время в палате, будучи на месте пациента. Время перебирать карты больных, залипать на треснутые кости, сломанные пальцы случайных людей. Время держаться за член, представляя всякие мерзости.
Медитативное счастье приносил звук падающих капель в капельницы.
Иногда в коридорах больницы раздавались шорохи. Иногда скрипы, фоном всегда трещали квадратные плоские лампы. Всякому случайному, кто застревал тут ночью, становилось некомфортно, неприятно, даже жутко. Только Хоффман чувствовал себя после заката в клинике прямо на своем месте. Там, где нужно, возможно, примерно так выглядела его душа. Блуждала среди сломанных конечностей и запаха спирта, крови. Среди спасенных и умерших тел, в пугающем белом халате.
* * *
Утро не заставило силы покинуть доктора, правда, всучило некоторую нервозность. Теперь Райт мог «легально» прийти к ней в палату, но все время что-то останавливало. Находилась причина застыть на месте, уставиться в кафельный пол, замереть. Руки сами собой сжимались в кулаки.
Когда он успел стать таким робким?
Странное предчувствие не покидало даже после приятной встречи. Предчувствие, что даже если Хоффман отдаст ей почку, печень, или сердце, он не будет любим. Сколько бы своей крови не перелил, как бы много от себя не оторвал, все равно это ничто не даст. Но даже без здоровой взаимности был готов это сделать, отчасти потому, что сам был дураком. Разве не дурак стал бы так делать?