Читать письмо не хочется. Я и так догадываюсь, что там может быть. Но это мой долг – долг перед человеком, который не был мне другом.
Через неделю после неудавшегося вечера Михась позвонил мне по телефону. Новомодный аппарат стал спасением для купечества, и Адамчуки тоже его установили – пренебрегли обычным своим консерватизмом.
— Анджей, слышишь меня? Анджей?
Голос Михася звучал глухо, как из бочки. Он то удалялся, то приближался, то вовсе сменялся треском помех. Собиралась гроза, связь была хуже обычного.
— Да. Что такое?
— Я больше не... — Продолжение съели помехи. — Это невыносимо! — На миг мне показалось, что это кричит пани Кася.
— Что? Что невыносимо, Михась?
— Ничего, — спокойно ответил голос. — Ничего.
Конечно, после такого звонка я не мог оставаться спокойным. Стекло, заменившее стены, не скрывало от меня сад, и я смотрел, как злые стрелы дождя прибивали к земле кусты, и думал. Думал о том, что наверняка что-то случилось. Что Михась, навязчивый, но хорошо воспитанный, никогда бы не позвонил без весомой причины.
И я поехал к нему.
В доме гуляли сквозняки; распахнутая дверь встречала меня и непогоду одинаково радушно – на ковре в луже разметались листья. Ни единого огонька не светилось в комнатах.
— Михась? Пани Кася?
В ответ издевательски загремел гром. Спустя миг вспыхнула молния, и я поспешил к лестнице.
На галерее было светлее – в огромные арочные окна вливалось небо, – поэтому я издалека еще заметил фигуру на полу.
— Вставайте! Ну же, тут холодно, — уговаривал я давно уже мертвую женщину.
Ее кожа была холодна и неприятно мягка. Я отер руки о мокрое пальто. Рядом с нею что-то блестело – носок сапога тронул неприятно пахнущее пятно – и оно взмыло вверх, недовольно жужжа и распадаясь на десятки мух.
Я бежал по коридору, как Фидиппид, но нес лишь дурные вести. В комнатах не было никого, кроме мертвецов. Весь дом превратился в усыпальницу. Огромный склеп, в коридорах которого нет места живым, и потому я должен бежать без остановки, иначе мертвецы настигнут меня.
Михася я нашел на балконе верхнего этажа. Он сидел под дождем, а на руках у него кто-то лежал.
— Михась, что тут творится? Кто это сделал?
В свете молнии его лицо показалось посмертной маской: провалы глазниц, рваная рана вместо рта, потеки тьмы. Это уже потом я понял, что по лицу у него была размазана кровь.
— Ты меня слышишь?
О, он слышал. Михась вскочил на ноги и вцепился мне в шею. Льющаяся с неба вода, бесконечный грохот грома, жаркое дыхание – я словно попал в кошмар. В свете молний мне чудились длинные клыки, выглядывающие из-под верхней губы Михася. Мелькнули крыльями полы его сюртука. Завыл ветер.
Сильные пальцы сжимали мою шею, а я лишь удивлённо думал, что Михась не казался силачом – чересчур худосочен и мал. Не помню, что именно случилось потом, но в какой-то миг я бил его головой о стену, а затем – вспышка молнии! – вытирал руки мокрым пальто.
Я не придумал ничего лучше, как отнести его тело под тот же балкон. Меня не смущал полный дом мертвецов – ведь к их гибели я не приложил руку, – меня тревожило лишь одно преступление. Моё.
Наводнившие город сотрудники охранки замяли всё это дело. Я не мог спать неделю, но в мою дверь так никто и не постучал.
Михася признали жертвой несчастного случая. Семью его куда-то вывезли, заверив власти в том, что они все – от стариков до малых детей – подхватили неизвестный и крайне опасный вирус. Губернатор намекнул, что это дело взято под особый контроль.
А я до сих пор в кошмарах вижу жирных мух, ползающих по ранам на шее безымянной женщины. Там же, в бесконечном коридоре, за мной гонится Михась, но никак не может догнать. Он широко разевает рот, но вместо крика из него исходит змеиное шипение.
От этих видений меня прошибает пот, и я стараюсь ухватиться за мир. Вот кресло – настоящее, крепкое, сплетенное каким-нибудь умельцем (за вырученные деньги он купил на рынке леденцов детям); вот бумага – плотная, шелковистая, приехавшая из-за границы; вот слова – голос навсегда ушедшего Михася. Я невольно читаю слово, за ним – другое, и забываю обо всём.
«…Ада стала моей погибелью. И не надо вздыхать, Анджей, над моей привычкой преувеличивать – я прекрасно о ней знаю. Нет, Ада погубила меня по-настоящему.
Наше с ней путешествие завершилось в горах. Однажды я уснул в гостинице – скромное семейное заведение с занавесочками на окнах и связками чеснока во всех комнатах, – а проснулся в каком-то коконе, висевшем в пещере. Я был такой не один; каждый вечер из глубин земных к нам выходили они и пожирали нас. Выжил я один. И то потому, что не выдержал и согласился стать одним из них, стать таким же чудовищем, навсегда потерять свою бессмертную душу. Теперь я бескуд.
Да, Анджей, сказки моей неграмотной няньки оказались правдой. Нет ничего страшнее ожившей сказки, так что не верь тем, кто пообещает тебе новую жизнь. Моя жизнь свелась к жажде крове и дикой звериной (от долго сдерживаемого голода я превращаюсь в зверя – помнишь, как я исчезал порой на день-два?) ярости.
Теперь я знаю, что скоро все это закончится, и радуюсь. Прости меня, Анджей, что у меня нет больше друзей, кроме тебя. Я знаю, ты будешь винить себя, – не надо! Моя смерть – это не грех, это твоя милость. Твой последний подарок.
Я трус, но ты и так об этом знаешь. Если бы не мамина выходка, я бы держался еще долго: притворялся бы человеком, черпая у тебя силы, жил тихо и незаметно.
Ты же помнишь тот домик в предместье? Папа обещал его мне, но умер слишком быстро, не оставив завещания. Я собирался жить там с Агнешкой, разорвав по возможности всяческие семейные связи; а теперь пишу это письмо и у ног лежит мама.
Ты ушел тогда слишком рано. И слава небесам! Я не выдержал, просто не смог вынести больше криков, обвинений и неправды – превратился. Оборотился собою.
Агнешка – она этого не заслужила…
Когда я допишу это письмо, то пойду к нашему поверенному и улажу все дела, затем позвоню тебе и сяду на балконе, рядом со своей бедной девочкой. Надеюсь, ты справишься быстро – помнишь, как я плакал от любой царапины? – и я умру быстро. Но не мучайся виной, ведь это был мой выбор, только мой.
P.S. Пожалуйста, не забывай обо мне. И прости.»
Конечно, я помню, как он – ты, прости, Михась, – как ты рыдал навзрыд. Только не от царапины или очередных тумаков одноклассников; ты плакал от злых слов. Мне было неловко. И противно. И я отходил в сторону, отворачивался от тебя и старался слиться с толпой товарищей.
Поет ночная птаха. Ей бы спать, а она, беспокойная, места себе не находит. Я не хочу заглядывать внутрь себя – боюсь найти там чудовище, которое не объяснить никакими бескудами. Бедный Михась. Он не был мне другом, но сумел связать наши жизни.
Я сижу в саду всю ночь и на рассвете, щуря воспаленные глаза, наконец решаюсь. Слишком долго я оставался дома, заботясь лишь о себе, а пора бы посетить иные страны. Посмотреть горы, надышаться всласть чистым воздухом и полюбоваться артистами кочевого театра – или это был цирк?