Чеканный шаг старческих ног в войлочных тапочках раскатывался гулким эхом по коридорам и лестницам. Все встречные санитары и медсестры вжимались в стены и скрывались в кабинетах, когда Прохор проходил мимо них.
На первом этаже Прохор Свиридович первым делом отвесил бодрящий подзатыльник задремавшему было охраннику, и лишь потом стал осаждать окно регистратуры, где сидела обомлевшая и явно напуганная женщина.
В выражениях предельно вежливых и ясных, но при этом стальным и не терпящим возражений тоном, Прохор Свиридович потребовал вызвать к нему главврача. Пока жертва, защищённая фанерной стойкой и замыленным плексигласовым окошком, едва находя слова лепетала что-то невнятное, старик сверлил дыру глазами где-то в области её переносицы, словно стараясь добраться до мозга. А мозг неподготовленной женщины был явно к такому не готов. Поэтому, сообщив Прохору Свиридовичу, что Аркадий Павлович сейчас у себя и никак не может спуститься по причине важных переговоров, женщина поставила на стойку табличку с надписью «Перерыв» и спешно скрылась в подсобке.
Грозно вперив взгляд в лицо охранника, старик спросил:
– «У себя» - это где?
– Дык, на пятом…
– А я уж думал он в Кремле обосновался, – буркнул Прохор и ушёл по направлению к лестнице, не удостоив вниманием лифта.
11.2
Новая палата, новые лица. Много новых лиц. В основном серых и безучастных, всё равно что неживых. Все лежали смирно по своим кроватям. Кровати тоже были иными — железными, с жесткими матрасами и — непонятно зачем – клеёнками вместо простыней. А ещё по бокам болтались какие-то ремни с застёжками. Всё было странным, всё было новым, но не по сути своей, а лично для маленького мальчика то ли восьми, то ли девяти лет. Он был очень худ и бледен, был слаб, поскольку ничего не ел уже сутки, а просто сидел, привалившись к стоящей и жесткой как скала подушке и натянув до самого носа шерстяное одеяло. Одеяло было колючим, от него чесались руки и покраснела кожа на подбородке, но оно как будто защищало.
От всего внешнего мира. От двух рядов железных кроватей, на большинстве которых как раз и лежали эти неживые тела. Они то смотрели в потолок остекленевшими глазами, то беспокойно ворочались с боку на бок. Один мужчина, отвернувшись к стене, вполголоса разговаривал с ней, посмеиваясь и жестикулируя.
Это пугало. Пугал и вид из окна - на главную улицу и мокрые верхушки елей, похожие на мохнатые длинные пальцы огромных чудищ. Они качались на ветру и время от времени как бы скреблись о решётки на окнах. К слову сказать, в этой палате решётки были как снаружи, так и внутри. Маленькая проволочная решётка так же была вделана в окошки на дверях в палату, чтобы никто не смог разбить стекло. Двери же в свою очередь были постоянно заперты на ключ. Но никто из пациентов не помышлял выходить. Вставать с кровати тоже никто явно не собирался.
И всё это очень пугало. Мрачные медсестры, изредка приходящие в палату и горстями раздающие всем — кроме Володи – всевозможные разноцветные таблетки, тоже не внушали доверия. И хотя происходящее вокруг совершенно никаким образом не касалось мальчика, он чувствовал себя в одной лодке с этими несчастными.
На самом же деле, ему выделили первую попавшуюся свободную койку, которая ещё не успела остыть от тела новопреставленного мученика, считавшегося прямым потомком Булата Окуджавы. Прошлым вечером он метался в горячке и провозглашал себя дежурным по апрелю. В таком виде его и хватил удар. И пока санитары несли его в морг на вечное дежурство, Володя уже нёс свои пожитки на его место, в то время как его палата уже была определена как пристанище для негласного дежурного по городу в лице присно упомянутого Прохора Свиридовича.
Володя не знал всех этих тонкостей и потому решил, что его записали в сумасшедшие. Что неудивительно, в свете недавних событий.
В мельчайших подробностях он вспоминал обстоятельства прошлой ночи, свои путешествия и приключения. Он не мог поверить, что это было лишь сном, но всё указывало на то. Иначе как объяснить, что по возвращению в реальный мир на Володе была надета старая пижама, а не та, которую ему выдали в клинике Казначея?
Значит, это было лишь безумным сном. Горячечным бредом на почве страха или голода. От этих мыслей стало очень горько. Горько и больно. Чуде с не бывает, смерть реальна и она — рядом. А все вокруг такие же пустые, бессмысленные и равнодушные. В болезни и в здравии.