Но Лизавета Алексеевна сумела сделать свое присутствие в доме брата приятным и очень скоро рассеять все опасения Бакланова. Она обладала какой-то особенной способностью, вмешиваясь во все по домашнему хозяйству и облегчая таким образом невестке ее хозяйскую роль, держаться совсем в стороне от чисто семейных интересов Баклановых. Таким образом, присутствие ее чувствовалось только в качестве полезной и приятной помощницы, внутренняя же, личная жизнь Баклановых как бы ее совсем не касалась. Во время супружеских споров, сопровождавшихся капризными выходками Катерины Сергеевны, она незаметно исчезала и не появлялась до тех пор, пока горизонт не прояснялся. Когда же к ней обращались с жалобой, она всегда очень мягко, но тем не менее определенно была на стороне женщины, чем вызывала расположение невестки и благодарность мужа. Больше всего на свете любила она свою маленькую комнатку, где она, сидя в кресле или лежа на кровати, зачитывалась книгами, которых было так много у брата. Но из всего, что приходилось ей читать, на первый план она ставила произведения Николая Алексеевича, считая их верхом совершенства. В самом деле, это была самая восторженная и самая искренняя поклонница его таланта.
На замечание Катерины Сергеевны Лиза улыбнулась.
— Какая я народница, полно!.. — промолвила она мягким, слабым голосом. — Это ты мне слишком много чести делаешь, Катя! А Рачеева я ведь знаю немного. Я видела его раза два. Один раз он приезжал к тетушке, когда наш объездчик захватил крестьянских коров. Он хлопотал за них, чтобы выпустили…
— В этом и состоит осуществление великих идеалов?! — иронически заметила Катерина Сергеевна.
— Нет, это целая история! — продолжала Лиза, и лицо ее, обыкновенно холодное и спокойное, оживилось, а голос сделался звучным. — Он говорит тетушке: вы требуете с них по три рубля, а мужику три рубля — это неделя работы. Притом коровы вам ничего и не испортили, траву помяли только. А тетушка смеется и говорит: коли ты им сочувствуешь, так и плати за них, а я своим правом поступиться не намерена. Рачеев на это ни слова не сказал, вынул кошелек и заплатил за восемь коров двадцать четыре рубля…
— Весьма благородно! — промолвила Катерина Сергеевна с прежней иронией.
— Это не все. Недели через три случилась и с тетушкой беда. Рачеевы загнали наших коров да еще с телятами, всех что-то штук пятнадцать. Тетушку известили, она в негодовании: неужели он посмел!? Это не по-соседски и не по-дворянски! А у Рачеева никогда и обычая не было загонять скот. Тетушка пишет ему: произошло недоразумение, но надеюсь, что вы поступите благородно и отпустите скот. А он ей отвечает: я тоже своим правом поступаться не намерен. Извольте заплатить по три рубля за штуку. Пришлось заплатить!.. С тех пор тетушка его видеть не может…
— Ну что ж, могу только сказать одно: что он не мямля, это хорошо! А впрочем, ведь завтра мы его увидим, этого вашего героя! Воображаю, как он будет возмущен!
— Чем, Катя? — спросил Бакланов, взглянув на нее с удивлением.
— Как чем? Жизнью и обстановкой писателя-народника, его легкомысленной женой, любящей комфорт и одевающейся прилично… Помилуй бог, — у нас шесть комнат, когда можно всем жить в одной: я на кровати, ты на печке, Лиза на полатях, а Таня в висячей люльке… Мы на обед тратим каждый день три рубля, когда можно всем насытиться парой голландских селедок с тремя фунтами хлеба и бутылкой квасу; мы ездим в театр, устраиваем журфиксы, о боже, боже!.. Я думаю, при виде этого у вас в первый же день произойдет ссора, если не драка!..
Все это говорилось полунасмешливо и полушутя, но без всякой злости. Лиза, разумеется, уже свернула свою салфетку, продела ее в кольцо и, допуская возможность более или менее крупного объяснения между супругами, благоразумно ушла к себе. Но Бакланов не сказал ни слова на выходку жены. Он облокотился на спинку дивана и докуривал свою сигару с таким видом, будто речи Катерины Сергеевны нисколько его не задевают. Но в голове его проходил ряд мыслей и сопоставлений. Ему казалось, что приятель в самом деле должен быть очень удивлен. Если Рачеев читал его произведения, в которых так прочувствованно и красноречиво проповедуется простота жизни и осмеивается пустое, бессодержательное увлечение соблазнами комфорта, то, конечно, ему бросится в глаза это противоречие.
И какое-то тревожное чувство зашевелилось у него в груди, почему — он и сам не мог дать объяснения. Что это? Неужели угрызение совести или трусость перед укорами приятеля? Но ведь он все это зарабатывает честным и нелегким трудом и талантом, который дал ему бог. Эта мысль, однако ж, плохо утешала его, и когда он ушел к себе в кабинет и вынул из ящика стола мелко, до половины исписанную тетрадь, то сейчас же почувствовал, что ничего путного не напишет. Ощущение неопределенной тревоги, мешало ему.