— Но это же правда. Правда — еще с пожара.
— Это твоя правда. И хорошо, что мама тебя не слышит.
— Ей все равно. Она думает, что мне все еще пять лет. Она в принципе очень много пропустила.
— Тебе не стыдно? Не стыдно такое говорить? — спросил отец, но в голосе хорошо слышалось равнодушие к любому ответу дочери. Это равнодушие, которое она ощущала всю свою жизнь. В пустоте тоже холодно.
И покупка квартиры — не забота о ней. Эгоизм. И немножко шантаж.
— Если бы я пришла на твою кафедру учиться, ты бы хоть немного мною гордился? — медленно спросила она.
— Ты не пришла.
— Ну да… — Оля кивнула. А потом, собрав в кулак все, что осталось от ее выдержки, проговорила: — В общем, я поищу куда съехать, загостилась. Но, пожалуйста… Позвоните, если найдется покупатель.
Отец ничего не ответил, пристально следя за ее несколько рваными движениями. А Оле вдруг пришло в голову, что уж он-то, в отличие от Влады, понимает, что ее действительно не заставишь играть по их правилам. Не согнешь. Не выдернешь с корнями оттуда, куда она вросла. И если он понимает, то это жестокость вдвойне. А ведь жестокости она никогда ни в ком не чувствовала раньше.
Потом, найдя себя где-то на Оболонской набережной, с рюкзаком за плечами и чемоданом, она обнаружила, что сидит на скамейке неподалеку от высотки, где обретались родители. И не знает, куда ей ехать. Если вчера они выставили дом на продажу, то где гарантия, что завтра не повыбрасывают из него ее вещи. И все, что у нее есть, — это по-прежнему она сама. Ничего больше.
Удушающее одиночество захлестывало все сильнее. Это неправильно — в двадцать три года, только-только обозначившиеся в ее личном календаре, знать, что такое одиночество. И никогда — неправильно. Но ведь так есть — у нее только она сама. Даже воспоминания норовят отнять.
Стайки голубей деловито бродили по серой плитке, устилавшей набережную. В щелях между каждой — остатки посеревшего снега. В феврале неожиданно потеплело. Надолго ли? Но сырость и ветер делали воздух холоднее, чем в сухой мороз. Оля, как нахохлившийся птенец, сунув руки в карманы куртки, смотрела на замерзшую реку и не знала, что дальше. Нужно же что-то дальше. Встать, дойти до остановки. Сесть на автобус. Доехать до вокзала. Пересесть на электричку — и домой. Или не домой. Загостилась. И снова одна. Всегда одна. Постоянно одна.
Черт подери, у нее ведь, кроме Машки, даже подруг не было. Как это получилось?
Борясь со слезами, которые так и норовили пролиться, Оля достала телефон. Вызвать такси, пусть поездка в Ирпень и влетит в копеечку с чертовыми столичными ценами. Но вместо этого, сама не понимая зачем, набрала номер Басаргина. Не иначе потому, что он был последним, кто звонил ей.
Ей пришлось ждать, но, в конце концов, она услышала в трубке хриплый голос Дениса:
— Что случилось?
— Ты спал? — будто вынырнув из своей раковины, спросила она. Смена. Наверное, он из смены. — Прости, я не хотела будить. Досыпай!
— Стой! Оля!
Этот его вскрик удержал ее от того, чтобы сбросить. Она перевела дыхание, потерла пальцами свободной руки глаза и медленно проговорила:
— Я совсем одичала с этой сессией. На работу через три дня, да?
— Да, — подтвердил Дэн и уже совсем привычно поинтересовался: — Соскучилась?
«По тебе или по работе?» — чуть не сорвалось с губ. Не сорвалось. Оля смотрела прямо перед собой на Днепр. Кажется, для полного счастья еще и дождь начинался. Который, возможно, позднее превратится в снег. Она глубоко втянула носом воздух и на выдохе произнесла:
— Да.
— Что случилось? — повторил свой вопрос Басаргин.
— Можешь меня забрать? Я приехала. Наглость, конечно, выгонять человека из-под одеяла.
В трубке послышалось шуршание, прервавшееся человеческим голосом.
— Ты на вокзале? — проигнорировав замечание о наглости, спросил Денис.
— Нет, на Оболони… на набережной, знаешь, где высотки?
— У тебя все нормально? Оль!
— У меня всегда все нормально.
— Да кто ж спорит! — проворчал Дэн. — Именно поэтому ты одна торчишь на Оболони, да?
— Ты приедешь? — ее голос неожиданно задрожал. Она не хотела этого — само сорвалось.
— Да. Я постараюсь быстро. К дороге куда-нибудь выйдешь?
— Давай к «Сельпо». Мне туда ближе, чем до остановки.
— Хорошо. Я буду подъезжать — наберу. Не вздумай уйти!
Отключившись, Басаргин на несколько мгновений застыл посреди комнаты, по которой кружил во время разговора, доставая джинсы и свитер. В голове не укладывалось, что можно делать с утра пораньше на Оболони, приехав из Харькова!