А потом, на другой день и после его вечернего звонка, в последний выходной перед караулом и всю эту чертову смену за конспектами Оля неожиданно для себя постигала новую истину. Ни черта он не шутил.
Он действительно предлагал ей… что? Свою любовь?
И тогда это еще хуже, потому что влюбленный в нее Денис Басаргин — это ни на какую голову не натянешь, даже на ее, совсем отбитую, по-прежнему ищущую сказочку там, где их не бывает — в реальном мире.
Что ей с ним делать? А с собой? А с Дианой?
Что ей со всем этим делать, если он, походя, сам о том не подозревая, уничтожил веру сестры в себя, что в то время было равнозначно желанию жить? И как ей, в конце концов, предъявить его родне, и при этом не долбануть Ди по тому же самому месту снова?
Что — если однажды он прикончит и ее желание дышать воздухом и видеть над головой небо, потому что при том разнообразии, к которому он привык, настоящая Оля Надёжкина, которая только сейчас, недопокоренная, кажется ему занятной, в самой своей сути окажется пресной наивной дурочкой?
— Ты не можешь все это говорить серьезно, — наконец сказала она. — Поставь галочку и иди дальше.
— Почему, черт возьми? Просто объясни, — сдерживаясь, чтобы не орать, сыпал вопросами Дэн. — Доказательств нужно? Будут! Чего ты хочешь?
— Господи, какие еще доказательства… — она вздрогнула от звука собственного голоса, тихого, почти неслышного. Наверняка и Денис не слышит. Его перебивает утреннее многоголосье людей, мерные щелчки метронома, ссора где-то у будки дежурной, где какая-то женщина, с чемоданом и мелкой дворнягой на поводке, громко ругалась с работницей метрополитена, потому что та отказалась пропускать ее со зверем без контейнера или специальной сумки.
От всего этого сквозило таким отчаянием — или это ее собственное отчаяние отражалось, как тень, на действительности, что она вдруг почувствовала себя просто не способной устоять на месте. Шаг. Другой. Третий. От Дениса. К турникету. К эскалатору.
Он упрямо шел за ней, не отставая. Не позволяя отстраниться. Оказавшись на ступеньку ниже, пока спускались на платформу, Денис напряженно смотрел ей в лицо, не отводил взгляда. Очень близко, но не касаясь.
— Посмотри на меня! Посмотри и скажи, что тебе все равно.
— Мне не все равно! — выкрикнула Оля. — Ты это хотел услышать? Ну радуйся, услышал!
— Тогда в чем проблема? Чего ты боишься?!
— Для меня это другое, чем для тебя! Когда тебе надоест, я… я не смогу, понимаешь?
— Что надоест? Оля! — Денис прижался лбом к ее. Сглотнул, мысленно проклиная все на свете: начиная с общественного транспорта и заканчивая мироустройством, и негромко проговорил: — Олька, я люблю тебя. Что может быть другим?
— Я… я другая… Нихрена во мне нет того, что ты хочешь. Я — не твои… не твои бабы! — она всхлипнула, не в силах совладать со спазмами, которые не давали дышать. — Я не хочу ничего, понимаешь? Я не знаю, по каким правилам ты сейчас играешь, но я не хочу!
— Твою ж мать! Какие правила, какие бабы? Ты сама себя слышишь?! — ошалело спросил Дэн.
Оля сдавленно охнула и не выдержала его взгляда.
Нырнула в толпу на эскалаторе, вниз. Теперь уже бегом, почти кубарем скатываясь по ступенькам туда, где бесконечные реки людей смешивались между собой и бурлили.
Денис ринулся за ней. Догнал на платформе и, схватив за руку, дернул на себя.
— Что происходит? Что творится в твоей голове?
— Любишь, говоришь? — прошипела она.
— А у тебя стало плохо со слухом?
— А Ингу Валерьевну тоже любил? — зло выпалила Оля, подавшись к нему и пристально глядя в его глаза. — И рыженькую Таню из второй смены? А эта… которая инспектор, с которой во время проверки… Всех любил? Всем признавался? И Диане Белозерской признавался? Ее тоже любил?
— Кто это? Ты о чем? — совершенно оторопев, спросил Денис.
Оля хохотнула и отстранилась. Даже если бы она и произнесла хоть слово, его заглушил бы рев и лязг прибывающего состава. Несколько секунд посреди этого звукового потока она просто смотрела на Басаргина. Как заколдованная. Застывшая кукла. Обожженный фарфор. Потом кто-то, выходя из поезда, толкнул ее и заставил очнуться. Олька охнула и сделала свой последний рывок — в вагон, к двери.
— Пока я буду лечить слух — займись памятью, — выкрикнула она звенящим голосом. — Не гореть, Денис Викторович!
И дверь захлопнулась, оставив его в условном одиночестве, внутри которого продолжали сновать эти ненавистные толпы людей.