Очень любила Маша весенние гадания в "семике". Четверга перед Троицей ждала вся Любляновка. С утра добрым словом усопших поминали, а уж с полудня до вечера развлекались. Девушки раненько утром поднимались, в одной избе собирались, вместе яичницу да сочни готовили. К обеду наряженные, красивые, веселые шли в рощу, выбирали березку, самую стройную и зеленую, перевязывали у корня шелковым пояском, завязывали узлы из веток, загадывая свое будущее. На этот раз подружки ветки завили, а Маша погладила две выбранные, листочек, еще немного клейкий, сорвала, понюхала...
— Ты чего? — спросила зоркая Алена.
Остальные, уже расстелив покрывало, уселись на лужайку и песни запели.
— Ничего, — пожала плечами Маша. — А что, нельзя разве не завивать веток.
— Зачем же шла? Завязывай.
Чтобы отделаться, Мария ветки связала. Так нет, дотошная Аленка дернула за конец, и распались они.
— Хитренькая, — закричала подружка так, что песню прервала, — специально еле-еле скрепила. Замуж не терпится, да?
Маша покраснела и второй узел добавила. Чтобы в подвохе не обвиняли. А возвратившись домой, старалась казаться веселой и кушанья заготовленные нахваливала со всеми.
Вот и Троицын день наступил.
Девушки еле дождались времени, когда к березке идти пора настала. И по дороге сердечки у каждой замирали. Маша спокойнее всех шла. Чуда произойти не могло. Слабый узелок и ветер распустил бы. А ее, двойной, накрепко затянут. "Ой, подружки, посмотрите, верно ли — мой? Развязан!" — трепетным голосом проговорила Нюся и заалела. "Да... счастливица... Со дня на день сватов жди!"
Кто радовался, кто вздыхал украдкой.
Маша подошла к березе освободить свои ветви. Но что это? Никак узла найти не могла. Здесь же должен быть. Не веря глазам, протянула к березе руки. Вот листики смяты, вот нежная кожица слегка поцарапана. Оглянулась на девушек — встретила хитрый взгляд Аленки, вздрогнула, губу прикусила. Твои шуточки? Признавайся!
Аленка увела ее в сторону, потряхивая головой.
— Нет, нет... Но знаю, кто. Погоди, не злись. Ладно, скажу. Только не выдавай. Вчера к вечеру маманя меня в монастырь отправила, долг игуменье отдать, и я тут по дороге пробегала. Смотрю, у нашей березки кто-то вертится. Я — сюда... И кто же думаешь? Тетка Таисья. Оглядывает ветки. Я говорю, чего это ты делаешь? Она топчется, что сказать не знает. Потом выдавила: покажи, мол, где Машуткин узел, развязать хочу, пусть порадуется деточка. А мне что? Раз просят... И показала. Если б не угадала ты, что дело не чисто... Как ты поняла? А что, теперь плакать будешь? Замуж собралась? Хочется, да? А Таисья-то, Таисья!
Правда, грустно было Маше, и слезы готовы были закапать, но слишком пристально, заинтересованно смотрела на нее Аленка. Будто ждала причитаний, слов обиды, ругани в адрес Таисьи. Таким же взглядом она, наверное, наблюдала за жуком с оторванной ею же лапкой. И Машины слезы высохли, не успев пролиться. Она поправила выбившуюся прядку волос, подошла к подружкам:
— А что, девоньки, не пора ли нам венки плести?
Цветочек ложился к цветочку, травинка к травинке. Самый красивый венок у Маши получился. Пышный, богатый, и одуванчики, будто звезды, во лбу горят. Но тяжелым, наверное, оказался — не больше трех саженей проплыл по волнам. Потом стал медленно погружаться в прозрачные речные струи. "Венок утонул — милый забыл". Какой? Коли нет и не будет его...
Маше невмоготу стало среди щебечущих подружек, заневестившихся, приданое готовивших. Даже если б не приехал за нею с колымагой отцовский кучер Гавря, чтобы сказать: вернулся хозяин с караваном из Углича, соскучился, домой зовет, Маша отправилась бы в Новгород с первой же оказией — захотелось остаться наедине с книгами в соборной библиотеке.
— Подобру ли съездили, батюшка? — спросила она отца, поднявшегося с подарками в ее светелку.
— Подобру, — ответил Матвей, целуя дочь, и протянул ей, словно букет, три павлиньих пера и сафьяновую коробочку.
— Ох! — Маша замерла в восхищении, приняла подарок, поставила перья в вазочку. Девичья сразу преобразилась от нарядных нежнейших сине-зеленых переливов.
— И это примерь!
Голубовато-лиловые камни сверкнули на серебре колечка и подвесок.
— Спасибо, но зачем? Лучше б матушке.
Матвей комок в горле сглотнул, в глаза дочери заглянул:
— Носи, милая, сама. Евдокия без подарка не осталась. — Он украшения эти для жены покупал, заказывала что-нибудь свеженькое. Но, возвращаясь назад, показал покупку ювелиру — не переплатил ли? А тот похвалил и добавил, что камень в кольце редкий, со свойствами превосходными. И вдруг пожалел Матвей отдавать его Евдокии. И так — чего только ни хранилось в ларцах жены. А она... "Лишь плоть свою ублажает, нет — чтоб о душе подумать", — мелькнула в раздражении мысль. Когда находился за тридевять земель, вроде думал о Евдокии спокойнее, волновался даже: как она там без хозяина в доме? Василий-то, хоть вырос в жеребца упитанного, однако, сам, без толчка и подсказки ни сообразить, ни решить ничего не мог. Но стоило Матвею увидеть свои дебелую супругу, заплывшее лицо с глазками-точечками, пухлые руки, протянутые за подарками, как захотелось тут же вскочить на коня и, подчинившись неспешному караванному ритму, снова отправиться в дальние российские или вовсе чужеземные города. Только в баньке со вкусом перед этим попариться, дочку обнять...