— Батюшка, а что за камень? Такой красивый!
— Гиацинт это, сказывали, бечета, по-русски, кручину отгоняет, разум и честь умножает, в дороге помогает, от болезней бережет, которые с поветрием приходят, и даже беременным женам к скорому рождению детишек приводит...
— Ну, усмехнулась Маша, — для того сначала надо замуж выйти, и погрустнев, добавила: — Я, наверное, батюшка, в монастырь уйду.
— Как так? — изменился в лице Матвей.
— Не сердитесь, — качнулась к нему Мария. — Вы уезжаете, а я... Никому я не нужна.
— Не говори так! Вон красавица какая! Счас же, если хочешь, жениха сыщем. И приданое не хуже других за тобою дам.
— Нет! Не хочу! Ничего не хочу, — тряхнула Маша головой.
Он спорить не стал:
— Ладно, успокойся, всему свое время. Хочешь, завтра в кладовые пойдем? Посмотришь ткани индийские, шелка персидские, которые с Холопьего рынка привез? Может, приглянется что для наряда?
— Не надо мне ничего больше. А пойти — пойду. Обязательно.
— И на немецкий двор зайдем?
— Зайдем... — эхом откликнулась она.
В Казани раз в год, летом, на Рождество Ивана Предтечи устраивалась ярмарка. В Холопьем же городе, раскинувшем торговые ряды на волжском берегу в двух верстах от Углича, всегда толпились восточные гости. Турки и татары торговали тут, хопыльские купцы привозили чудесный янтарный кишмиш, сахаристый сушеный урюк, атласные пестрые ткани... И индийцы встречались здесь. У высокого, молчаливого, загадочно улыбающегося гостя купил Матвей украшения, перья и еще подарок самому себе — книгу с листами, не похожими ни на бумагу, ни на пергамент, ни на бересту, со странными письменами. Хорошо, толмач подвернулся, объяснил: мол, начертано писание на пальмовых листьях. "А про что?" — спросил Матвей, вдыхая запахи корицы и ванили. Толмач долго переговаривался с красивым торговцем, качал головой, пожимал плечами. Свешнев нетерпеливо прислушивался. Он все разно купил бы книгу — очень уж любил заморские диковинки. Но там чьи-то мысли и сказания. Как не выспросить про них?
— Ну не знаю уж, — сказал толмач, наконец, обратившись к Матвею, — чудное что-то уж больно глаголет. Про то, как счастливым стать на все времена. А такое возможно разве? Радость с бедою об руку ходят.
— А пусть расскажет...
— Да он начал, но никак в толк не возьму, слов не хватает. Может, кого другого позовешь?
Смотрит Свешнев, люди, и внимания на книгу не обращавшие, стали приглядываться, один другому показывать, буквицы процарапанные пальцами трогать. Ну и кольнуло в груди чувство сродни ревности. Забрал, не торгуясь. Поискал другого толмача. Нет. Вернулся к прежнему.
— Ладно, спроси у индийца — а сам-то он счастлив?
Тот кивнул, медленно улыбнулся, и будто спокойным теплом повеяло на Матвея от тонкого оливкового лица. Не в суму книгу Свешнев положил, ближе к сердцу — за пазуху.
Он, как и почти всегда, успешно сбыл свой товар: доставленный с северного моря моржовый ус — туркам для рукояток кинжалов, и меха — персидским купцам. Загрузившись тюками тканей, мешочком ценных пряностей, восточными сладостями, двинулся к родному Новгороду. Там тоже шла бойкая торговля, но разрешение на нее из заморских купцов получали лишь шведы, ливонцы, немцы... Каждому свое место! И звенели там флорины, талеры, нобли и шиллинги. После Шелонской битвы Новгород не столь гордо задирал голову, но все же воображал еще свои городские ворота — воротами в Европу. И это зазнайство не могло остаться безнаказанным.
Нет, не купцы московские — у тех были с новгородцами прочные дружеские связи — столичная знать и сам Иоанн Грозный с неприязнью следили за вольнолюбцами, пока еще процветающими. Оборот одного только новгородского Петергофа — ганзейского торгового двора — составлял больше трех миллионов рублей в год.