Туда и направлялся Матвей с дочкой, как всегда восхищаясь разумностью и деловитостью его обитателей.
На восемь шагов от частокола, окружающего поселение, тянулся пустырь — чтобы пожары городские не повредили немецкого двора. За себя-то — что не допустят разгула стихии — были спокойны: штраф грозил за оставленный без присмотра или слишком сильно разожженный огонь. За грубость приходилось здесь кровные марки из кармана выкладывать. А вору — с рукою расстаться. Но все строгости сами купцы и служащие поддерживали — как же без порядка? Высшего судью и правителя — ольдермена — по справедливости выбирали, и цену своим товарам сообща назначали. Во дворе стояли гостиницы — в два жилья. Между ними мельница, пивоварня, больница, амбары и склады. Но главный склад — в церкви святого Петра, давшей название поселению. Самые ценные товары грудились здесь, случалось, что и места молящимся не хватало. Лишь по праздникам отодвигали тюки, ящики и коробы к стенам, чтобы Господь по ошибке не принял церковь за лавку.
— О! Кто к нам пожаловал! — сказал помощник ольдермена Дитер Хенц.
Вообще-то новгородцы допускались во двор только в редкие ярмарочные дни. Но Матвей был своим человеком, славился честностью, считал, что и без поговорки "не обманешь — не продашь" можно пре — красно обходиться, и случалось, выступал в роли посредника между ганзейцами и сурожанами.
— Здравствуйте, дядюшка Дитер, — обрадовалась ему Мария.
— Как живешь, красивая девочка? Чем занимаешься? Вышиванием?
— Нет. Не люблю шитье.
— Ай-яй-яй! Надо любить все делать. А что любишь?
— Читать. Дядюшка Дитер, помните, вы обещали меня немецкому научить?
— Зачем тебе?
— Просто так. Интересно. Понимать чтоб.
— Именно немецкий?
— Да. Но и всякий другой. Аглицкий, голландский...
— Французский, шпанский, италийский... — он усмехнулся. — А за головку свою не опасаешься?
— Нет, — нахмурилась Маша, — выдюжила бы. Не смейтесь.
— Ну, раз так, лучше сначала латынь учи. Куда б ни попала, найдутся ее знающие. Вот, смотри, даже это — с латинскими надписями. Матвей, тебе тоже должно быть интересно. Если хочешь, дам, на день-два, на неделю... Закажешь переписчикам в соборе. Они и чертежи скопируют.
Все склонились над книгой.
— А что тут? — дрогнувшим голосом спросила Маша.
Хенц провел пальцем по витиеватым чужим буквам:
— "Чертежи разных государств" написано. По латыни.
— Дядюшка Дитер, можно, я сама за переписку возьмусь?
Матвей с сомнением покачал головой:
— И в соборе за неделю не управятся. А хотелось бы. Больно хороша. И нужна всем, купечеством занимающимся.
— Надолго не дам, не могу.
— Ладно, и за то спасибо.
Хенц самолично завернул книгу в кусок чистого полотна и протянул Матвею.
— А теперь скажи, майн херц, был ли в Москве?
— Да. Заезжал к Анике Строганову.
— Легко ли дышится в стольном граде?
— Нет. Душно. И конца не видно бесчинству опричников. Жалуются все, от бояр до посадских людей и крестьян. Ни за что, ни про что могут в любой лавке товар забрать. Будешь кланяться при этом — шкуру свою спасешь. Строптивым покажешься, плети попробуешь, а то и в тюрьму упекут. Я встрял разок, не разобравшись по-перву, потом жалел: одному против своры — что травине против серпа. Вот... — он повернулся спиной, показал аккуратный шов, наложенный наискось на кафтане.
— Ножом? — испуганно спросила Маша.
— Рассказывай, пожалуйста, — сказал Дитер.
— Да рассказывать-то особенно нечего, — проговорил Матвей. — Было так: иду с Аникой по рынку, вижу — подъезжают двое. Спешились. Говорят по-немецки. Я ж кое-какие слова знаю. Один из них кусок камки, травами расписанный, узрел. "Подай", — говорит торговцу. Тот опасливо так протягивает. А те его и про цену не спросили, на коней вскочили. Я и не заметил, что песьи головы к сбруе привязаны. Подумать не мог, что опричниками иноземцы бывают.
— Немцы?
— Ага. Я цап ворюгу за рукав: "Кто за тебя платить будет?" Уж знаю, как нелегко товар хороший достается! А он стал орать... по-русски, по-немецки... Аника меня оттаскивает, немец вопит, я проклятьями его жалую, не отпускаю. Его дружок мне — мне! — "Шел вон!" закричал, потом вытащил сабельку и по спине. До кости рассек бы, коли б не увернулся я. И ускакали. Потом уж Аника назвал фамилию опричника того — Таубе. Кафтан у Строгановых я починили. Люблю его, привык, но знаю, носить драный несолидно. Придется кучеру отдать, Гавре.
— Зла на всех немцев не держи из-за одного мерзавца.