— Батюшка, мне жаль птицу.
— Отчего ж? — удивился Матвей.
— Два дня она совсем беззащитна. Вдруг жрец не придет вовремя? Вдруг хищная птица склюет слабого червя, вдруг кот подстережет еще неоперившуюся птицу.
— Их никто не допустит в кумирню!
— Ох, батюшка, я бы все отдала, чтобы очутиться в Гелиополисе перед прилетом Феникса. Я бы лучше всех караулила его маленького.
— А потом? Он улетел бы, а ты?
— Не знаю. Пусть умерла бы, если нельзя уснуть до следующего прилета. А как думаешь, через сколько лет он к Ливану полетит?
— Ну, дочка, ну, выдумщица! Кто ж знает?
— Одним глазком бы глянуть на Феникса!
Просила Маша отца еще что-нибудь рассказать, да некогда ему. Пошла снова в софийскую библиотеку. Архиерея тревожить не стала, дьячка упросила показать книги про дальние страны, а особенно — про Индию. И сама потом пришла Матвею о чудесах вычитанных сказать.
— Батюшка, а там цветок "расамал" растет. Он белый и такой огромный, что если его на пол собора уложить, лепестки на стены загибаться будут. А расцветает на исполинском дереве один единственный раз. После чего гибнет дерево. А сок из этих лепестков от многих хворей помогает.
— Повтори-ка, как называется?
— Расамал. Вы мне не верите, батюшка? Так писано!
— Верю, верю! Но чудеса — слышал я это слово от толмача индийского. Говорил он, что листы книги из листьев пальмы расамал выделаны, а я не записал сразу, и запамятовал. Вот как! — И крупная отцовская рука накрыла тонкие Машины пальчики, поглаживающие страницы, ставшие почти родными.
— Еще про птицу Гукук читала, которая ночью летает, огонь изо рта пускает. Но плохая это птица — на чей дом сядет, туда смерть пожалует, — Маша поежилась, притихла.
— Ну, дочь, мы ж решили, что не всему верить следует. Может, переводчик ошибся. А может, это журавль какой так вопит. И не рад, что петь соловушкой не умеет, а ничего не поделаешь. Чайки и то иной раз разорутся — сердце рвется. И потом, люди разные, кому-то одно кажется, кому-то другое мерещится. Про дыню-баранец тебе крестный сказывал?
— Нет, батюшка.
— Когда еще не ходили наши купцы до Хвалынского моря запросто, те редкие, что бывали там, говорили про растение-животное, вроде барана, из земли растущее на стебле-кишке, от пупа до корня в три сажени. Вроде ест траву вокруг себя, а как съест — умрет. Шерсть курчавая, белая или пятнистая. Если б только наши купцы!.. А то и заморские: да, мол, куда дыня-баранец повернется, там трава исчезает. И волки, которые, как знаешь, овощами не питаются, на дыню меховую падки. Их и ловят, когда они к плоду подбираются. А потом? Когда стали мы в те края почаще езживать?.. Мы с крестным твоим многих под Астраханью расспрашивали про дыню диковинную — никто не видывал.
— А может, волки всех поели?
— Чепуха. И не слышали там про них. Южнее же, в Персии, дыни огромные, медовые, но без шерсти. Зато кусты там есть, на терновник похожи, с почками, из которых руно хлопковое рождается. Белое, курчавое... Понимаешь? При пересказах все перепуталось. Пока своими глазами не увидишь, руками не потрогаешь, сомневаться приходится.
— Какой вы умный батюшка.
Польщенный Матвей улыбнулся.
Тягостные сны стали сниться Свешневу. То паутина, то насекомые какие-то кишат, по телу бегают. Он и от плотного ужина воздерживается и постель осматривает — вдруг клопы завелись али блохи? Нет. Чисто. Значит, жди неприятностей. Поэтому, когда увидел у церкви Параскевы Пятницы отвратную морду Таубе над оскаленной песьей мордой, не удивился, хотя вздрогнул, похолодел. Не успел глаз отвести, встретился взором с немцем-опричником. Зато тот вскинулся удивленно, потом глаза прищурил и ухмыльнулся. Мстительно — показалось Матвею. Но уж коли в Москве не испугался Свешнев опричника, так что ж здесь, на родной земле, сердце захолонуло?