А Таубе? Какой ветер занес его в Новгород? Опричники обычно возле царя паслись. Чтоб было кому их бесчинства покрывать. Кромешники, как с легкой руки князя Курбского еще прозвали их в честь извергов тьмы кромешной, усердно доказывали государю, что лишь на них, готовых, на все телохранителей, выгрызающих царских врагов, может надеяться он в замышляемых убийствах. И ненависть народа к опричникам была на руку Иоанну — служила залогом их верности.
Валом и рвом были обведены государевы палаты, в Александровской слободе. И стража стояла начеку, оберегая покой Иоанна от злоумышленников. На каждом кирпичике великолепного храма Богоматери сиял крест. Большую часть времени посвящал царь церковной службе, с синяками на лбу поднимался после молитв. Разве что не скрипел подагрическими суставами, как испанский правитель Филипп-Католик. Пытался хотя бы набожностью Иоанн успокоить свою порочную мятущуюся душу.
Кажется, всех врагов вымели возле, но широка земля русская. Особенно досаждали мысли о самом своевольном и торговом новгородском народе. Любого подвоха можно было ждать от него. Доходили слушки о симпатиях, новгородцев к латинянам. Те и не знали никогда истинного Бога. Отчего ж наши к иноплеменникам и вероотступникам тянутся?
Иоанн пытливо вглядывался в лица: этот, наверняка, изменник, а тот? Тоже. Вслушивался в интонации, за версту чуя заговорщиков. От одного, слава те Господи, избавился, целое осиное гнездо спалил — князя Старицкого, польского подпевалу, с тремя тысячами приспешников. А сколько еще осталось? Тьма! Этот швед, Эрик IV, будто дитя несмышленое, позволил оплести себя интригами. И полетел с престола. Разбаловал людишек. Свои же, посадские, открыли Стокгольм выкормышу-королевичу. Так и надо дураку! Хотя жаль — союзником был. Но Иоанна не проведут!.. Он все зрит! И новгородцам с псковичами, намеревавшимся поклониться королю литовскому, пощады не будет. С лица земли сотрет — измену выкорчует. Но как ни с того, ни с сего идти войной на свой же город? Нужен повод немалый. Иначе нелестная слава по миру пойдет.
Понимающие слуги окружали Иоанна. Не успеет он замыслить зло, как нелюди с песьими головами скачут, разя мечами всех подряд. Вот и теперь лазутчики вынюхивали в Новгороде будущих врагов государевых, провоцировали смуту, сами подбивали людей на крамольные речи. Но новгородцы отшучивались, на рожон не лезли. Генрих Таубе уж и в Петергофе побывал, выведывал у соплеменников слухи и настроения. Тщетно. А так хотелось он приличный донос Иоанну отправить. Не скуп царь русский. Отблагодарил бы достойно. Не получалось. А тут еще возник купчишка, который у лавки с материями посмел на него руку поднять. На него! Аж скулы свело у немца от закипающей ненависти. Значит, этот защитничек — новгородец. И все они здесь таковы! А должны б перед телохранителями царскими пластаться. И он накажет мерзавца, заставит его подметки себе лизать!
Шутку Таубе решил проделать с купцом немудреную, в Москве не раз испытанную. Помощник у него дельный — Петрушка Волынский. С полуслова понимал хоть по-немецки, хоть по-русски — лишь бы досадить кому-нибудь и нажиться при этом. Можно заслать с кое-какими Генриховыми вещами в купеческий дом, потом заявить о бегстве своего холопа, о краже, потребовать пристава, найти беглеца во вражьем доме с поличным. И взыскать не менее тысячи рублей. Даже не столь интересно, когда испуганный до смерти хозяин деньги тут же выгребал. Они от шутника никуда не денутся. Веселее, если долг сразу не находился и преступника на правеж выволакивали с тем, чтобы сек его истец всенародно, пока родственнички мечутся, деньги собирая. Таубе вызнал, как фамилия его недруга. Петрушка попробовал в хоромы Свешнева пробраться, но не получилось, выдворили купеческие люди невесть за чем явившегося человека.
Но есть и попроще способы. Снял Таубе с пальца перстень золотой с рубиновым камнем, завернул в старый лоскут, вручил Петру, указав на лавку Свешнева. Дальше Волынский сам действовал. Разинув рот от изумления, будто товаров заморских никогда не видывал, застыл он перед нужной лавкой в торговом ряду. Все шло как по маслу. Хозяин вглубь ушел, отозванный приказчиком, а разиня-сын то ли дремал, то ли мух считал. Петрушка потребовал показать ему ковчежец серебряный — нет, не тот, выше! И пока Василий доставал красивую вещицу, маленький сверточек перекочевал из кармана злоумышленника в уголок прилавка под бронзовый стоячок для свечей. Но количество товаров от этого не изменилось. Потому что, оставив кольцо, он не удержался и прихватил то, что лежало похуже — выточенную из мрамора небольшую чернильницу с серебряной крышечкой. Совершенно не нужна она была Волынскому, и ценилась не шибко. Но не выкидывать же теперь, раз руки зацепили. Сунул в карман. Растяпа-помощник, наконец, подал ковчежец. Петрушка повертел его перед носом, поцокал. Отдал обратно, и цены не спросив. Пошел по рынку дальше, на другие товары заглядываясь, а сам незаметно подал знак Таубе. Тот взъерошил волосы, распахнул кафтан, принял вид человека расстроенного до глубины души. А уж злость к Свешневу и изображать не надо было — стоило вспомнить, как дубасил его новгородец. С праведным гневом оттолкнув встрявшего на дороге дьячка, Таубе ворвался к приставу: