— А твое какое дело? — ощерился Мирон. — На свои пью. У тебя позволенья спрашивать не собираюсь!
— Тогда нам не по пути, — серьезно, даже сурово, сказал Матвей. — Лучше одумайся.
— Ха-ха, я знаю, отвязаться от меня хочешь. Ну-ну... Поглядим! — И рассмеялся, чувствуя за собой силу, сокрытую в заветной — теперь его, Мирона, — книге.
До южного берега добрались с ровным попутным ветром. Отыгравшись однажды и проверив выносливость людей, море больше не досаждало непогодой. За несколько миль от порта встретили суда, высадившие англичан и направлявшиеся обратно к Астрахани с персидскими и туркменскими купцами.
В Реште собрались все, чтобы следовать дальше к Казвину, к самому Великому Суфию, шаху Тахмаспу. Путь предстоял недолгий, но сложный, через перевал. Караван-баши уже приготовил отдохнувших и подкормившихся мулов и лошадей для северных гостей. Неустойчивость палубы надолго сменялась скрипом повозок и мерным потряхиванием в седле. Свешнев, восседал на новом жеребце. Маше подобрали спокойного мула с добрыми лиловатыми глазами. Гавря тоже уселся на мула. И Мирону караван-баши предложил такого же крепенького длинноухого. Но Тройнин вдруг оскорбился:
— Мне? Ни за что! Только коня!
Он прошелся по обширной конюшне, показал на серого в яблоках красавца:
— Вот этого!..
— Этого? — Усман задумался. — Не хочу, не дам.
— Как так? Я плачу! За мои деньги... — стал кричать Мирон. Караван-баши плохо знал русский и не мог толком сказать, что именно останавливало его, почему он не хотел не только этому крикливому урусу, но и соплеменникам давать сейчас серого. Настораживала Усмана вялость коня. Может, болен?
— Болен он, наверное, — так и сказал он. Но куда там...
— Жалко, да? Все вы против меня. Это Матвейка подговорил тебя, чтобы опять выше меня быть и посмеиваться!.. — не мог утихомириться Мирон. Подавай ему именно этого коня и все тут!..
— Как хочешь, сахеб, — согласился, наконец, караван-баши. — Не жалей потом.
— Сам скупердяй, — огрызнулся Тройнин и крикнул Гаврю, помог увязать вещи...
На коня Мирон навьючил самое ценное — серебряную утварь, предназначенную для продажи, мешок с лучшей своей одеждой и книгой, засунутой под бобровую шубу. И сам вскочил в седло. Сукно, лен и кожу тащили мулы. Первый десяток верст все шло хорошо. Но потом серый стал приотставать и, поднимаясь в гору, задыхался. Другие дружно цокали копытами по каменистой тропе, а этот — будто и не отдыхал в конюшне — ребра ходуном ходят, взгляд замученный. Пришлось Мирону окликнуть рыжебородого Усмана, хотя знал, что караван-баши будет корить его за строптивость. Усман ощупал коня, погладил его, сказал сокрушенно: "Вай-вай!". Что было делать? Возвращаться всему каравану в Решт? Об этом и речи не могло быть. Одному Мирону? Тоже невозможно. Разбойники вовсю шалили на дорогах.
— Слезай, — сказал Усман, — сам виноват. Иди пешком, устанешь — на моего мула посажу. Собрались возле серого. Как лечить? Жалко животину.
— У нас эта болезнь "норицей" зовется, — весомо сказал Гавря, всю жизнь возле лошадей проведший.
— Немного резать надо, — озабоченно вздохнул Усман.
— Я помогу, — подскочил к нему Гавря. — И дегтем намажем, да?
— Деготь? Не знаю. У меня лечебное средство из города Нафталана доставленное...
— А если смешать? Хорошо будет, — подсказал кто-то. Турецким клинком надрезали кожу на груди коня. Маша смотрела до тех пор пока на серой шкуре не показалась первая алая капля. Слеза скатилась из конского глаза. Слезы закапали и у Маши. Чтобы не заподозрили ее в мягкосердечности, не свойственной бравому молодцу, она сделала вид, что соблазнилась боярышником и стала обрывать желтые его ягоды. Тем временем в рану запихали кусочек пакли, пропитанной дегтем и бурой целебной грязью.
— А идти он сможет? — боясь, что и вьюк придется пристраивать куда-нибудь, спросил Мирон.
— Сможет, — ответил Гавря. — Наоборот, ему стоять нельзя, работать должен, иначе гной не соберется у надреза.
Ласково заговорил с конем караван-баши, объясняя ему, видно, что придется терпеть и двигаться, извинялся за причиненную боль. Потихоньку отправились дальше. Спускались к травянистым ложбинам, вновь поднимались по неверным горным тропам.
Уже подступали сумерки, а до караван-сарая было не близко.
— Вон за тем утесом увидим, — показал рукой Усман.
С одной стороны тропы в ущелье змеилась речушка, к другой вплотную примыкала каменистая стена. Уставший Мирон ехал на Гаврином муле. Тот, разминая затекшие ноги, едва ль не вприпрыжку двигался впереди. И все б ничего, если б на беду не прихватило у Гаври живот. Он оглянулся туда-сюда, но негде было пристроиться. И вдруг увидел он расщелину в скалах. Даже, вроде, пещеру. Из последнего терпения нырнул туда, развязывая тесемку штанов. Но что это? Зашумела, ожила пещера. Дьявольские козни? Нет! Тьма летучих мышей, спугнутых Гаврей, заметалась под высокими сводами. Едва не задевая его, метнулась к выходу. И надо ж было так случиться — бедный серый на дрожащих ногах плелся в этот момент мимо проема. Ошалевшая мышь ткнулась ему в морду, вершком левее, чем следовало, ступило копыто, камешек закачался под ним, слабые кустики не удержали тяжести коня, и он с безумным ржанием рухнул в пропасть. У всех дрогнули сердца. "Ах! Ой! Вай!" — слилось в едином всхлипе. Заглядывали вниз, не сразу сообразив, с кем произошло несчастье. Оглянулись — нет Гаври. Значит, — он? Нет, вон вылезает, испуганный, подтягивая штаны.