— Серый! — воскликнул Матвей.
— Мое добро, — прошептал побелевшими губами Мирон.
Хрип раздался из-под обрыва и наступила тревожная тишина.
— Отмучился, — сказал Гавря и перекрестился.
— Вперед! — хмуро велел Усман.
Темнело, как бы еще кто не оступился... Завтра поутру вернется он от караван-сарая, посмотрит, что можно спасти. К месту ночлега приближались при свете факелов. У путников было подавленное настроение. На Мирона смотрели с сочувствием. Матвей, забыв про Мироновы выходки, утешал товарища:
— Погоди горевать. Завтра пойдем с Усманом, веревки возьмем, от караван-сарая к речке спустимся, попробуем снизу подобраться.
Мирон бормотал:
— Это наказание Господне.
Матвей думал: он о пьянстве, о непутевости своей. И не подозревал об исчезнувшей книге, которая болталась теперь между небом и землей.
Кто-то уже сердобольно пододвигал Тройнину чарку вина: "Пусть полегчает горемыке!.."
Чуть посветлел небосвод, спустились они к ущелью и пошли по узкой береговой кромке к проклятому месту. Труп коня лежал наполовину в воде. Барсы или одичавшие псы уже объели его. Гавря помог Усману оттащить останки от воды, чтобы трупный яд не осквернил чистоту речушки. Сняли сбрую. Задрав головы, стали разглядывать Матвеева тюки, застрявшие в единственном кусте, топорщившемся колючками посреди обрыва. Пробовали сбить камнями — крупные не долетали, от мелких не было толку. Вернулись к караван-сараю. Немного отдохнули. Пошли по верхней дороге, захватив веревки. Но не за что было их зацепить. Росло б деревце, большой куст... Как назло!.. Матвей говорит, мол, меня спускайте. Но чтобы его удержать, тоже ведь самим уцепиться за что-то надо. А бедолага — едва ль ни в слезы: "Не хотите помочь!" и все тут.
Раздобыли каменистые обломки — может, сверху сбить? Но и они не помогли — никак не подступиться оказалось к злополучному кусту. Чуть сами не сорвались.
И дернул же бес за язык Матвея лезть к Тройнину с утешениями:
— Воротимся по этой дороге. Ливни пройдут — может, свалится груз. Я запомнил место. Что у тебя там? Да, помню, одежда и серебро. Одежду не спасти, верно, испортится, а серебро, даже если и в речку попадет, тяжелое — далеко не уволокет его течением. Дает Бог, сохранится. Не печалься, Мирон. А я тебе одежку дам, и деньгами помогу...
Но изумился бешенству, полыхнувшему в глазах Тройнина:
— Ненавижу!.. Иди на паперть со своею милостыней! Из-за тебя! Все из-за тебя. Из-за твоей чертовой книги. Заволок сюда, чтоб посмеяться надо мной!
— Что ты мелешь? Опомнись! Не ты ль уговаривал?..
— В шутку подначивал!
— И не юнец ведь, — пробовал урезонить его Матвей — не первый год в купцах. Всегда есть риск. Было б лучше, если б с конем и ты валялся внизу?
— Лучше!
— Врешь. Помолись святому Николаю, заступнику нашему, и свечу в первой же церкви поставь — жив остался. А стальное наживешь, — и не удержавшись, добавил: — Если к сулее пореже прикладываться станешь.
— Машку свою учить будешь, — огрызнулся Мирон, нарушив уговор: ни словом, ни духом не упоминать о женской сущности юного спутника. Матвей стиснул зубы, нахмурился, но смолчал, понимая, что не в себе Тройнин, оглянулся. Единственный среди находящихся возле и не посвященный в тайну — Усман — был слишком удручен случившимся, и вообще, мало ли о какой бабе могла идти речь...
— Пошли к караван-сараю! — бросил Усман через плечо, уже двигаясь по тропе. — Все в воле Аллаха. Я тоже в убытке.
— Твой дрянной дохлый конь гроша ломаного не стоит. Плати мне за то, что подсунув больного коня. Плати за ущерб, — и стал наскакивать на Усмана, трясти его за грудки.