Она постаралась успокоиться. За кипарисами отцветали розы на овальных клумбах. И розовые, и белые, они будто подернулись ржавчиной. О, павлины! Вот они какие! Один прямо перед Машей раскинул радужный веер хвоста. Стражник прикрикнул на птицу, и павлин, ответив ему неожиданно резким звуком, гордо покачиваясь, свернул в сторону. Поднялись по ступенькам на пестро раскрашенную балахану, прошли через анфиладу красивых комнат, завели Машу в круглое помещение с высокими и узкими, забранными в решетки, окнами и оставили в одиночестве.
Сердце бешено колотилось, ноги дрожали от слабости. Она осмотрелась. В комнате, застеленной пушистым ковром, только низенький столик стоял да в углу были сложены стопкой красивые тюфячки. На них и опустилась Маша.
Шло время. Сначала она напряженно ждала дальнейших событий. Готовилась вскочить, куда-то бежать, может быть, драться, кусаться, отстаивая свободу и честь. Потом успокоилась, поняла, что от сопротивления не будет много толку, плетью обуха не перешибешь, спасение кроется в здравом смысле и хитрости. Теперь Маша уже торопила минуты. А если про нее забыли? Толкнула дверь — не поддается. Заперли. А она уже проголодалась. И чай, выпитый утром, напоминал о себе. Терпение!.. Строить планы было бесполезно. Думать не над чем. Она, чтобы отвлечься от боязни и телесных желаний, стала разглядывать стены, облицованные плитками расписного фарфора. На каждой неведомый художник изобразил одну и ту же сцену охоты. Но в разное время у него отличалось настроение, по иному падал свет, чуть-чуть менялся состав красок, и газель, в которую уже летела стрела, пушенная всадником-принцем, казалась то испуганной, то равнодушной к смерти, а на губах охотника играла то хищная, то жалостливая улыбка.
Дверь скрипнула, Маша замерла, отдернув палец от фарфоровой шейки газели. В комнату вошел рыхлый женоподобный мужчина — все тот же Абдулла, и богато разодетая старуха с пронзительным взглядом маленьких глаз. Маша поняла по отдельным словам и жестам вошедших, что ее собираются купать, кормить и переодевать. Старуха с отвращением потрогала кафтан, стащила его тут же с девчоночьих плеч, швырнула в угол. Цепкими, как птичьи лапки, пальцами ухватила Машу за ладонь и повела за собой. Заглянула в зал, где женские нарядные одежды висели в многочисленных нишах, бросила приказ рабыне, та открыла крышку обитого медью сундука, молниеносно вытащила рубашку тончайшего полотна, сняла с вешалки синее платье, расшитое серебром, и уже у следующей двери догнала управительницу — боялась, наверное, ее. Эмине-ханум, не отпуская Машу, зашла в комнату, где, легка касаясь струн гиджака, сидела у окна красивая грустная девушка.
— Гульмирэ, — окликнула ее старуха, — вот тебе подружка, и повернулась к Маше. — Как звать?
— Мария, — чуть замешкавшись, ответила та.
— Мириам. Хорошее имя. Гульмирэ, идем с нами мыться. Дворцовая баня оказалась поистине царской. Первое помещение, где предстояло раздеться, было сплошь мраморно-зеркальным. Маша стояла посреди него в своей еще мужской рубахе на ледяном полу. Эмине-ханум махнула рукой. Рабыня подскочила к Маше и стала стягивать с нее белье. Маша покраснела от стыда и унижения, сама невольницею замерев под придирчивым взглядом старухи. Та сухими лапками ощупала ее грудь, провела по гладким ногам, поощрительно прищелкнув языком, подняла ступню, внимательно всматриваясь — нет ли мозолей. Маша, как цапля, закачалась на одной ноге. Вот тут у нее и хлынули ручьями слезы.
Накопилось многое — усталость от долгой дороги, беспокойство за отца, предательство Мирона, с полпути повернувшего назад, неизвестность и страх за свое будущее. Ее рыдания были так безутешны, что и рабыня всхлипнула, у Гульмирэ повлажнели плаза, а Эмине-ханум, до того обращавшаяся с нею, как с дорогим, но — товаром, тоже вдруг расчувствовалась, погладила Машу по голове и сказала:
— Глупенькая Мириам, молись Аллаху и, может быть, тень птицы Хумай коснется тебя — великий и несравненный благодетель наш шах остановит на тебе милостивый взор и дозволит стать своей наложницей. Молись!..
Горячий зал украшали синие, желто-зеленые и белые изразцы, сталагмиты поблескивали в углах, пахло розами и благовониями. Мыло нежно касалось тела. Волосы стали глаже шелковых нитей. Душистою полотняной простыней осушили Машино тело рабыни. Еще одна расставила перед собою коробочки, склянки, ей подали сосуд с густым горячим варевом. На вопрошающий Машин взгляд она ответила: