— Хна. Сделаем из тебя красавицу. Семь средств нужно для того женщине: хна, басма, румяна, белила, сурьма, золотая мушка на лоб и смесь благовоний — галие. Давай ручку, девочка, и не бойся, я больно не сделаю. Посмотришь после в зеркало, скажешь: спасибо, ханум.
Женщина мазала Машины пальцы хной, и они на глазах рыжели, потом втирала ей в щеки белила, подкрашивала, обводила глаза сурьмой, чернила брови и, когда подвела Машу к зеркалу, посторонняя, совершенно чужая женщина посмотрела на нее из посеребренного стекла. "Господи, — думала Маша, — это не я, отец родной ни за что не признает. Нет на свете больше Марьи Свешневой. Господи всемогущий, что стало со мной, и что еще будет?.. "
— Не смей плакать, сурьма размажется, — прикрикнула на нее Эмине-ханум и приказала Гульмирэ отвести ее к себе.
Через неделю предстояло Мириам в череде красавиц явиться перед светлейшими очами Тахмаспа I. А пока она молилась, как советовала управительница гарема, но обращалась не к Аллаху:
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, — иступлено шептала Маша, — и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое... — повторяя то же и на латыни: — Miserere... — и, вконец обессилев, просила отца: — Батюшка, родной, не оставь меня тут на унижение и погибель, спаси меня!
Гульмирэ все наигрывала на гиджаке или нае тягучие мелодии. Они еще сильнее рвали душу. Время шло. Слово за слово девушки стали вполне понимать друг друга. У Маши, наверняка, были редкие способности к языкам. Или, может, проще — развитый ум и хорошая память помогли в безвыходных обстоятельствах. И Гульмирэ поведала ей о себе...
Девушки из богатых казвинских семей, которых прочили в гарем, до последнего дня жили дома. Их холили, мазали, массировали, очищали тело от волос — собственные рабыни. И родители вели во дворец под чадрой персиянок, украшенных шелками и драгоценностями. А если объявлялась красавица в бедном горном селении? Как Гульмирэ... Ее привезли сюда загодя. Чтобы прислужницы ежевечерними втираниями благовонных и очищающих мазей, купанием и обучением правилам дворцового этикета сделали из нее достойную обитательницу шахского даруна — женской половины дворца. А поскольку ни Гульмирэ, ни Мириам не считались пока наложницами — они жили в одной комнате. Куда лучше, чем служанки, тюфячки которых располагались в шаге один от другого, но хуже, чем подруги Тахмаспа, каждая из которых имела в своем распоряжении собственную, украшенную коврами комнату с некоторыми личными вещами. Про жен и говорить нечего — четыре дворца их стояли в саду, похожие на драгоценные шкатулки.
— Тебе не страшно? — спрашивала Маша Гульмирэ.
— Немного.
— Ты хотела бы здесь жить? Плохо было в деревне?
— Голодно. Большая плохая болезнь совсем недавно ушла из наших мест. Многих похоронили. А у меня еще три сестры. Нет денег. Дома все молятся — может, услышит Аллах и возьмут меня в гарем. Ты не плач. Я раскрою тебе тайну. Надо очень стараться понравиться Великому шаху. Мы молоды, а жены его стары. Святое место не останется пустым. Умрет жена, он будет выбирать новую, из наложниц. Надо ждать и угождать. Его величество безмерно добр. Вот какие бусы подарил мне, — Гульмирэ погладила нитку алых кораллов, украшавшую грудь.
Бусы — доказательство щедрости? Отнюдь. Тахмасп был самым скупым человеком в Персии. За мощными каменными стенами тюрьмы-крепости Кахкахэ томились не только неугодные государю люди вместе с родным сыном шаха Исмаилом II, слишком смелым, красивым и деятельным — подобие храброго Исмаила I, чтобы дозволить ему ходить рядом по персидской земле. Несметные богатства хранили подземелья: триста тысяч туманов золотых и серебряных монет, шестьсот драгоценных слитков по три тысячи мискалей каждый, двести харваров шелка, тридцать тысяч одеяний из дорогих тканей и полное вооружение на тридцать тысяч всадников. Но мертвым грузом лежали в Кахкахэ несметные богатства. Крестьяне задыхались от налогов, войско десять лет вообще не получало жалованья. Ни единого фальса не могли выдать везиры никому без шахова на то особого распоряжения. На небо что ли с собой хотел забрать золото Тахмасп? Но подняли бы его ангелы с таким тяжелым грузом?
Да, то одна, то другая наложница радовалась новым украшениям. Но общее количество их в гарема не менялось десятилетиями. Кто-то впадал в немилость, заслуживал наказания — бусы, кольца, серьги отбирались и передавались более удачливым и послушным соперницам. Дочери вельмож являлись к шаху украшенные драгоценностями, а, умерев от тоски или болезни, оставляли дорогие побрякушки Эмине-ханум, перераспределявшей их. А если дарил Тахмасп наложницу приближенным, то — буквально — в чем мать родила. Хватит с нового хозяина и того, что приобщится хоть к тени его величества, обладая тем же, чем обладал когда-то пресветлый шах. Так бусы, приведшие в восторг и благоговение наивную Гульмирэ, несколько дней назад еще украшали шейку дочери эшик-агасы-баши, главного церемониймейстера. Год прошел, как милостиво взяли ее в гарем. Но слишком возомнила о себе строптивая девчонка, надеясь на поддержку отца, захотела воспарить над обитательницами даруна, чтобы сама Эмине-ханум прислуживала ей. Однако планы зазнайки будто на блюдечке лежали перед мудрой старухой — занять место одной из жен, получить дворец, стать полновластной хозяйкой. Сотни таких видела на своем веку управительница гарема. И все они оказались дурочками. Добивались влияния на шаха, а надо бы у Эмине-ханум в ножках валяться, ей в глазки заглядывать и подарки делать. Поскольку наложница есть почти рабыня, а жена дана волею Аллаха, и вес их несопоставим. Два слова следовало шепнуть старухе любой из жен, и, спустя несколько дней, девчонка неизвестно почему попадала в немилость. Тахмасп и в лицо-то не всех помнил — шутка ли, триста красавиц обременяли Его Величество, но давал указание Эмине-ханум внести негодницу в список на замену. И вот уже глашатай на майдане объявляет новый смотр, и новые пичужки слетаются к дворцу. Надежды вперемешку со слезами...