Мириам, Гульмирэ и еще двадцать девушек, одетых или раздетых — не понять, выстроились в белом зале, на стенах которого не было ковров — только ювелирная резьба по ганчу от мраморного пола до белого лепного потолка. Все для того, чтобы пестрые краски не отвлекали взгляд повелителя при важнейшем и таившем необычайную прелесть занятии — обновлении гарема.
На Маше, как и на всех была невесомая, почти прозрачная и поэтому мало что скрывавшая одежда из газовой ткани. Тем заметнее сверкали рубиновые серьги, бусы из жемчуга, бирюзы, коралла, золотые кольца на пальцах, щиколотках, запястьях... Благоухания плотным облаком обволакивали их. И каждая трепетала, едва не теряя сознание. Сначала вошли музыканты. Чарующие мелодии извлекали умелые руки из лютни, ситара, гиджака. Бубен и тамбур вносили в музыку нотки тревоги. Эмине-ханум, разряженная в парчу и бархат, прошла еще раз перед подопечными, пристально оглядывая их и поправляя то бусы, то пояски. Главный евнух и церемониймейстер производили осмотр первыми. Остались довольными и вытянулись — насколько им позволяли выпирающие животы — у входа. Наконец, музыканты заиграли нечто торжественное, даже бравурное, двери распахнулись, и Его Величество шах Персии, пресветлый повелитель всех земель от Кюлзюма до Ормуза, а также Азербайджана, половины Грузии и Армении, вступил в зал. Убранство его ослепляло, но едва ль кто из девушек осмелился хоть на миг поднять глаза. По указанию Эмине-ханум они застыли в глубочайшем поклоне. Расторопные служители уложили золотистые подушки, чтобы шах, не утомляя ног, мог разглядывать юных пери. Он двинул бровью, и старуха сделала знак своим куколкам встать в непринужденных позах — не солдатики же нужны были Тахмаспу. Движения девушек были десятки раз отрепетированы. И Маша повернула головку и поставила ножку в парчовом башмачке так, как велела вчера Эмине-ханум. Но из последних сил молилась она, чтобы не приглянуться Тахмаспу. Сейчас она с благодарностью обменяла бы свой ровный носик на клюв Эмине, лишь бы шах пренебрежительно отправил ее обратно к отцу. Тахмасп все еще взирал издалека. А когда соизволил подняться, музыканты заиграли мелодию до приторности чувственную. По одной подводила старуха девушек к шаху, поворачивая их, чтобы со всех сторон видел Тахмасп тела: никаких изъянов. Несколько слов из Корана произносила каждая — чистейшими колокольцами звенели голоса. Настал и Машин черед. Непослушные ноги едва доставили ее ко всемогущему. Потупив взор, деревяшкой стояла она перед Тахмаспом. "Подними глаза", — ткнула ее в бок Эмине-ханум. Пусть владыка оценит цвет их, редкий в южных краях. "Ах!" — сказала она, погладив белокурые волосы Мириам. Если шаху понравится девчонка, он отблагодарит за старания и верную свою служанку. Тахмасп задумчиво разглядывал Машу. Вот какова, значит, дочка русского купца. Новгородец ходит и ходит к его чиновникам, до везира добрался. Подарки всем делает. Просит девчонку из неволи выручить. Снова аудиенции у него, Тахмаспа, добивается. Дурню объясняют про честь великую, а он опять за свое. Помогите, мол, дочь вернуть. Его товарищи уж грамоты проезжие получили, товар продали, с бархатом, шелком назад отправились, благодаря безмерно Великого Суфия за данные им торговые привилегии, а этот все в Казвине отирается. Мириам, значит, ее зовут. Ничего особенного. И тоже неловка, наверное, как та северянка, Ингрид, — как их воспитывают дома? Пожалуй, Ингрид была даже соблазнительнее, и губки попухлее, и мясца поболе. Если б не докучливость купца, прогнал бы Мириам с глаз долой. Пусть уезжают. Сокровище, тоже нашлось!.. А теперь вот назло отберу. Пусть поживет под присмотром Эмине. Может, обтешется.