И вот уже царь, скликав любимую дружину, двинулся на бой с врагами своими. Клин, Тверь, Торжок... Царевы воины не успевали отирать мечи от крови и прятать их в ножны. И чем ближе был Новгород, тем более воодушевлялся Иоанн, убедив себя, что защищает от злоумышленников не себя, а Россию несчастную.
Когда на волховском мосту встретил его Пимен с чудотворными иконами, откачнулся от него Иоанн, сказал сурово, что не пастырь более тот, а враг церкви, хищный волк, губитель и ненавистник венца Мономахова. Но не велел схватить на месте Пимена — куда он денется? — а вошел в собор и стал молиться усердно, вроде как прося Господа силу ему дать для сражения с дьявольским отродьем. И, видно, наделил его Всевышней просимой силой — сев за стол с боярами в столовой палате архиепископа, средь обеда замер, побелел и вдруг завопил страшным голосом: "Царский ясак!..". И началось... Шесть недель длилось разрушение прекрасного города. Первые дни людей по тысяче губили без разбора, без ответа. Жгли особым составом огненным — "поджаром", полуживых обвивали режущими веревками и волокли привязанных к саням на волховский мост, метали оттуда в незамерзающую реку. Младенцев топили с матерями. Всплывающих опричники добивали с лодок пиками и секирами. А Иоанн сам поощрительно наблюдал, как любимые дружинники грабили палаты и кладовые, жгли дома, брали казны церковные и монастырские. Таубе, как отличившемуся храбростью и оказавшему царю особую услугу, он послал золотой с изображением святого Георгия на горделивом коне. И носил Таубе тот золотой на рукаве или шапке, счастливый безмерно. А Свешневский дом разрушал лично, сам заколол свиньей вопящую супругу его и борова-сына, сам разбил цветные стеклышки в светелке. Правда, не было полного удовлетворения — не прибил гаденыша-купца, увернулся тот от праведного гнева, но, может, и лучше — смерть была бы скорой, теперь же до скончания своего века будет нищенствовать и ужасаться гибели семьи! А на все воля Господня. Не остановил Всевышний боя — значит, угоден он был ему.
Егору Кулишину удалось сохраниться, пусть трусливее он оказался своих сограждан, но жизнь спас. Не стал надеяться на милость государеву. В подвал с семьею спрятался, дверь снаружи попортил, обжег, отдушину сделал. И жили они более месяца при скудной пище, возле собственных испражнений, молчаливые будто покойники. Переболели, отощали, вылезли из укрытия в феврале, когда изверги кровью пресытились. Волхов из берегов вышел, запруженный телами и членами. Неглубокие ямы копались в мерзлой земле, трупы туда сгребались без разбору. Одетый в рванье Егор прошел по дворам соседей. Может, к лучшему, что холода стояли — не смердело, не разлагалось... Кулишин и родных Свешнева на сани погрузил, не до домовин — просто в холст обернул и на кладбище свез. У разрушенного гнезда постоял, вздыхая, воздавая Господу проклятия вперемешку с молитвами. И не думал, что встретит еще Матвея. Собрал упрятанное добро, ушел с пепелища к дядьям, в Москве давно осевшим. Там пристроился к каравану, отправлявшемуся в Персию. Решил рискнуть на старости лет — предстояло новый дом возводить. А если удача вознаградит его за пережитое, привезет он шелка, бархату, парчи и пряностей, после одной ходки сможет палаты отстроить. Так и очутился в Казвине.
Кулишин не стал рассказывать Матвею про все страхи и горести — зачем доброму человеку душу травить? Поведал лишь о том, что похоронил жену его и сына по-христиански, что развалины остались от двора его и от всего Новгорода, что даже колокол вывез Иоанн, тот, что отлит молитвами новгородских святых архиепископов Иоанна, Евфимия и Ионы.
В великом горе застыл Матвей. Кулишин же, хоть и добр был, подумал, что вот, пришло время, когда в нем, невидном купчишке, нашлась опора знатному гостю, с чужестранцами давно большие дела вершившему.
Рассеклась жизнь Свешнева на две части: покой и везение остались позади, а ждали, похоже, лишь беды и печали. Кроме доченьки, запертой за сорока дверями гарема, недоступной словно гора Каф, никого не осталось у Свешнева. Неделю не разговаривал и не ел, потом с новыми силами бросился добиваться аудиенции. Бесполезно. В тоске поехал с Юсуфом в город Авгар, считал тюки, куски материи, циновки, деньги, а тягостные мысли никак не оставляли. И возвращаться некуда. Неужто кончать ему жизнь в персидской, земле, за единственное счастье почитая короткие весточки, всегда одинаковые, передаваемые Машенькой, мол, жива, здорова, сыта, надеюсь выбраться. Может, евнух Абдулла, и не видясь с нею, требует за опасную передачу приветов свои золотые? Не проверишь...