И еще один малопонятный случай произошел с Машей. Про него она никому не рассказала — стеснялась.
Душной августовской ночью она спала, как обычно, оставив открытою дверь в коридор — не от кого запираться в стократно охраняемой части дворцовых покоев. Легкий ветерок тянулся от узенького окошка, слегка освежал непривычную к жаре девушку. Маша и не слышала, как вошел кто-то в комнату. Только ощутила прикосновение жадных рук. Сон был тяжелым, и она не сразу очнулась. Машу вроде бы даже ласкали, оглаживали грудь, опускались все ниже и ниже и вдруг с резким всхлипом чьи-то губы прижались, к ее, а рука оказалась у места запретного. И Маша закричала, стала отпихивать от себя... кого? Тень метнулась к выходу, Абдулла, дремлющий в коридоре, всполошился, прошипел кому-то вслед:
— Опять за свое принялась, негодница? — и снова засопел, уронив голову.
А Маше было не до сна. Поняла она — приходила одна из подруг. Дверь за нею щелкнула недалеко. Через три-четыре комнаты. Но что ей понадобилось? Маша много месяцев провела в деревне, где жили попросту. И не секретом были для нее отношения между мужчинами и женщинами. А тут? Она терялась в догадках, старалась отогнать от себя мысли о ночной гостье, понимая, что прикоснулась к чьей-то беде или стыду. Наутро всматривалась в девичьи лица. Они казались все такими же безмятежно-скучающими, готовыми уцепиться хоть за малейший повод для развлечения. Когда же это кончится? Но терпеть осталось совсем немного.
И никто бы не догадался, что Машина судьба решалась в сражении на далеком Эгейском море.
Две флотилии выстроились полумесяцами, обращенными выпуклостью друг к другу. Под голубым шелковым штандартом с изображением Спасителя на кресте, с гербами Испании, Венеции и папы римского, на капитанском мостике адмиральского фрегата блистал серебром, золотом и алым шитьем ангельски красивый дон Хуан Австрийский — сводный брат Филиппа Католика. К нему был обращен взор капудан-паши Али, старика в зеленом тюрбане и серебряном одеянии под зеленым же знаменем пророка на флагманской галере турков.
Прогремел пушечный выстрел.
— Виктория! Вива Кристо! — заорали на христианских кораблях.
— Алла-иль-Алла! — ответил им многоголосый крик мусульман.
— И началось трехчасовое сражение. Сначала дул мистраль, благоприятствующий туркам. Но после короткого затишья его сменил сирокко, несший на азиат дым, отгонявший назад галеры с бортами, украшенными изречениями пророка.
Дикая сумятица взбаламутила Коринфскую бухту. Перемешались вопли ужаса и восторга. Абордажные мостики связывали воедино вражеские суда. Знамена с крестами швыряли в порозовевшие от крови волны, водружая вместо них флаги с серебряными полумесяцами на пиках. Через минуту свергались и те.
Папа римский исступленно молился в соборе — святого Петра, надеясь, что эта победа будет началом нового крестового похода за гроб Господень, и Иерусалим, наконец, станет христианским.
Гребцам на испанских галерах была обещана свобода в случае победы, и они взялись за оружие.
Гребцы турок, зная, что освободятся лишь в случае поражения хозяев, способствовали беспорядку на своих галерах.
Тридцать тысяч человек потеряла армия Селима Пьяницы. Пять тысяч — Лига европейцев. Победа христиан была триумфальной.
Еще десять дней понадобилось гонцам, чтобы донести сообщение до Казвина. И Тахмасп ухмыльнулся, довольный своею мудростью и предусмотрительностью. За два года две крупные потери — в северных степях и у Лепанто — понесла турецкая армия. Теперь-то можно и подумать о захвате всего Кавказа у ослабевшего соседа. Известие приятно, но бурно выказывать радость нельзя — народ не поймет. Официально он объявит траур — за веру гибли тысячи мусульман! Но и отметит сражение в Коринфской бухте чем-нибудь необычным. Пошлет вкусный обед с кувшином вина своему отпрыску в крепость Кахкахе и выполнит первые десять прошений, переданных через михмандара-баши.
А поскольку Свешнев осточертел чиновникам и к тому же обещал богатые подарки за успешное решение его дел, нижайшая грамота написанная секретарем для Матвея, в которой тот молил не требовать отступления от веры, а просто продать ему наложницу Мириам, легла перед Великим Суфием, и он, почесав левую ладонь, установил стоимость русской ханум в сто туманов, потом исправил цифру на двести — сколько продуктов на нее перевели! — и тут же, чтобы закрыть вопрос, подписал ему долгожданную проезжую с подобающими иноземцу привилегиями. Он чувствовал себя самым добрым человеком подлунного мира, почти святым...