Что и было сделано. День спустя из Толедских ворот Мадрида выехал купеческий обоз. К ним прибились несколько монахов и два сеньора, выделяющихся не столько одеждой — на всех были темные дорожные плащи — сколько благородной внешностью и статью своих коней. Да, этими кабальеро были Уго де Касо и Антонио де Гассет. Отъехав на милю от городских стен, Антонио оглянулся. Над мадридскими постройками возвышалась крепость Алькасар. Возможно, Филипп Католик смотрел на них сейчас из окон кабинета под самой крышей. А может быть, он в этот час отправился к Эскориалу. В прозрачном осеннем воздухе дворец-монастырь виднелся светло-серым квадратом на фоне темных скал Сьерра-Гвадаррамы.
Пыль и камни под ногами. Чахлая трава на обочине дороги. Высохшая канава Мансанареса. Казалось бы, о чем жалеть? Но Антонио прошептал строки одного из своих последних сонетов:
Закрою двери, оглянусь с дороги,
Взмахну рукой, и горько сердце дрогнет...
Он прощался с Кастилией на самом деле, но столько было уже предчувствий, разыгранных и воображаемых, зафиксированных в памяти и на бумаге — с достоверностью прожитого, что прощальный взгляд, жест и печаль были будто эхом, повторяющим давнее.
Обоз неторопливо тянулся по безрадостному плоскогорью Месеты. Деревушки, слепленные из камней и глины, сливались с землей. На ночлег останавливались в вентах. Их помещения более всего походили на сараи, просторные, пыльные, с крошечными оконцами. Разве что — лавки у стен да огромный очаг. Антонио еще плотней заворачивался в плащ, клал под голову сумку и погружался в сновидения. Они были обрывочными, наверное, из-за непривычно-жесткого ложа, и не приносили настоящего отдыха. Сменялись лица Марины, Андреса, Луисы, как и наяву, пылилась дорога, скрипели, колеса, цокали копыта.
Беспокойство не оставляло его. Де Касо помалкивал, укрывшись от резкого ветра за суконной дорожной маской. Он предоставил Антонио самому себе. А тот нервничал, не зная ничего о предстоящем. Можно было мечтать о сказочной Индии, но мало что было известно о ней. Про миссионеров кое-что слышал, но погружаться в фантазии не хотел, боясь снова тяжело пережить несовпадение с действительностью. И еще не понятно: стать членом ордена иезуитов, значит, поначалу, монахом? Так же как у доминиканцев, славящихся суровостью, или у францисканцев?.. Антонио за годы учебы привык к студенческому одеянию, сходному с монашеским, но на самих монахов смотрел с непониманием — в чем смысл их жизни? Бесцельно бродили они по городам и селам Кастилии, питаясь подаяниями...
На одном из постоялых дворов встретился им один чудак. Назвался — Фра Себастьяно. Сам — высокий, костистый, с огромной лысой головой и сивой бородкой. Вытащил из дорожного мешка пухлую замызганную тетрадь, походный письменный прибор и стал обходить по очереди всех монахов, собравшихся переночевать в венте "Три дуба". Подойдет, перебросится десятком слов, черкнет что-то в записях, и дальше... Мимо других путников проходил, будто они не люди, а столбы каменные, подпирающие конический потолок венты. Антонио с интересом наблюдал за странным человеком — все развлечение среди бесконечной дороги — потом рискнул спросить:
— Уважаемый фра Себастьяно, простите меня, если покажусь излишне любопытным, но скажите, пожалуйста, чем вы так заняты? Ломаю голову, не в состоянии объяснить себе ваших действий...
— А кто вы, милый юноша?
— Пока — никто. Но ближе всего мне поэзия. А зовусь Антонио.
— Поэту вряд ли удастся меня понять. Вы учились?
— Да. В Алькала.
— Видите ли, если о моих целях спрашивают монахи, я говорю, что сам епископ поручил мне пересчитать их, чтобы знать, сколько самых чистых и искренних молитв возносится ежевечерне и ежеутренне к Господу нашему и доказать всему миру благочестие Испании.
— Да? — только и спросил Антонио.
Фра Себастьяно кивнул и испытующе посмотрел на него.
— Только очень немногим я говорю об истинном положении дел. Отойдем подальше, мне не очень нравится ваш спутник.
Антонио по доброй своей прямоте начал было защищать Уго, но фра Себастьяно замкнулся: "Как хотите!". И теперь уж Антонио пришлось уговаривать его прогуляться под звездным небом.
— Ах, какая нынче луна! Какой чистый воздух! Ну ладно, скажу... Только вы уж помалкивайте до поры до времени. Не для блага монахов я их пересчитываю, а для блага Испании. И не в молитвах дело. Был я перевозчиком грузов, почты, денег, и все смотрел на монахов, снующих везде — чем живут они? Сколько надо хлеба и овощей, чтобы прокормить такую ораву? Потом подумал, а, может, их немного, и лишь мне случайно попадаются одни и те же? Стал спрашивать имена и записывать. Накопил несколько сот. Дальше — больше... Пришло на ум: что, если, и правда, сосчитать всех и прийти с расчетом в Мадрид к Его Величеству, вот, мол, сколько бездельников в нашей стране. А если заставить их трудиться? В Мадриде воду от источников к горожанам провести некому... Ткацких фабрик вовсе не осталось. Поля, с которых прогнали морисков, заросли сорняками... Я потратил три года. Все меньше попадается мне неучтенных монахов. Еще немного и отправлюсь к королю. А если не до меня будет Его Величеству? Выслушает хоть какой-нибудь министр? Выслушает, если любит Испанию. Одним королевским указом можно будет возродить былое богатство края.