— И сколько вы насчитали уже?
— Сто восемьдесят тысяч четыреста двадцать шесть было вчера. Сегодняшних еще надо добавить. Я давно отказался от записи имен. Ставлю палочки и все. А как вы думаете, — фра Себастьяно вдруг заволновался, — могут мне не поверить? Заподозрить, что лишние черточки пририсовал? Но как доказать? Я — марагат, и только нашему племени доверяют перевозку самых ценных грузов...
— Ваша честность сомнений не вызовет. Ну а если вас обманул кто-нибудь из монахов? Записался два или три раза?
— Это предусмотрено: из каждой десятки палочек я одну вычеркиваю — скидка на шутников.
— Так и скажете. Вас поймут.
— Вы и вправду так считаете?
— Конечно.
— Я счастлив, что достойные люди понимают меня.
Было странно видеть вдохновенные по-детски прозрачные глаза на морщинистом лице.
— Желаю успеха, — уважительно сказал Антонио.
Фра Себастьяно сдержанно поблагодарил его.
А утром Уго де Касо впервые за всю дорогу сам начал обстоятельный разговор с юным спутником. Причем поводом послужило ночное уединение Антонио с фра Себастьяно:
— Что поведал тебе этот подозрительный человек?
— Ничего особенного. Он просто считает монахов.
— Зачем?
Антонио замялся. Он обещал ведь не передавать никому ночного разговора. Чтобы не помешать планам фра Себастьяно. Но Уго... От него ли скрывать затею, которая, возможно, послужит родине?
— Ну, как хочешь. Я не буду настаивать.
Антонио внимательно посмотрел на него. Кажется, не обижен. Уго продолжал:
— Вы ведь изучали богословие в университете?
— Да, в какой-то степени. Каюсь, не придавал ему особого значения, занятый больше литературой.
— Это видно. И главная ошибка ваших профессоров в неумении наполнить столь важный предмет живым трепетом любви. Даже поэзию можно преподнести так, чтобы отвратить от нее стихотворцев. Я обещал сделать тебя счастливим и постараюсь выполнить обещание. Но мне нужно твое полнейшее доверие и желание подчиниться. На первых порах... пока не проникнешься идеями иезуитов, не примешь их с такой полнотой, будто напоен ими как материнским молоком. Ты согласен?
— Да, — серьезно сказал Антонио. Отступать было некуда.
— Итак, начнем с первоосновы. Истинно ли ты веруешь в существование Бога?
— Верую, — кивнул Антонио. А как же иначе? Разве не посещал он, как примерный католик, всех богослужений?
— Иисус и Бог едины. Иисус основал нашу церковь, — голос Уго, изменившись совсем незначительно, лишь в интонации, вдруг превратился в Глас Истины и стал вливаться в душу, намертво прилипая к ней остывающей смолою. — Церковь и ее глава, папа, не могут ошибаться, они непогрешимы, вне церкви нет спасения, поэтому принадлежность к ней необходима... ад, чистилище и рай так же реальны, как вот эти камни, песок и заросли тимьяна возле ручья. Ад и рай вечны... Все, не выполняющие предписаний церкви, очутятся в аду. А это невыносимо ужасно и больно. Ты боишься боли?
— Боюсь, — будто в полусне согласился Антонио. С детства он, обжегшись или ссадив коленку, терял сознание, а очнувшись, долго мучился от ранок, на которые сверстники и внимания не обращали. Уго сразу заметил, как даже при упоминании о физических страданиях расширялись зрачки Антонио.
— Поэтому и надо любой ценой избежать ада. А единственный способ спастись — безраздельно доверять своему наставнику и церкви. Все остальное не имеет ровно никакого значения. Цель твоего существования — очутиться впоследствии в раю.
Прежде чем продолжить, он дал своему спутнику время осмыслить сказанное.
— И ты ведь хочешь пребывать в нашем Обществе к вящей славе Божьей?
— Хочу.
— Так вот, для начала познакомимся с сороковым правилом положений ордена. А гласит оно следующее: кто хочет следовать за нами, должен с большим смирением и чистосердечием, в форме исповеди или секрета, или в любой другой, способствующей утешению, давать отчет в мыслях или происшедших событиях своему наставнику. Чтобы тот мог поправить страждущего, провести его на первых порах по скользкой тропе между ошибками и искушениями. Фра Себастьяно доверил тебе какие-то сведения?