— Видишь на дороге катышки навоза?
— Да, ваша милость. Ну и что?
— Положи один из них в фальдрикер.
— Как?
— Ты не понимаешь как? Руками. И сними перед этим перчатки. Чтобы чувствовать тепло испарений.
— Я не могу, — побледнел Антонио. — Зачем?
— Странно, что такое простое задание останавливает тебя. Тем более, что это твой конь, твой любимый конь. Ну!..
Антонио медленно прошел шесть шагов остановился, нагнулся. Птица, отлетевшая недалеко, смотрела на него круглым застывшим глазом. Он протянул руку, но, вспомнив о спутниках, вновь поднялся. Обоз, обогнав его с Уго, удалялся. Антонио, отворачиваясь от навоза, решившись, быстрым движением руки перекинул рассыпающийся комок в фальдрикер. Теперь придется распрощаться с вышитым серебром красивым мешочком. Он тщательно обтер пальцы сухим виноградным листом, валявшимся рядом. Что теперь?
— А теперь возьми пояс или бечеву, и подвяжи фальдрикер себе на грудь, так, чтобы вонь была доступна твоему обонянию.
— Нет!
— Да!
Глаза Уго оказались прямо перед глазами Антонио, и голос его стал настойчиво-вкрадчивым.
— Или ты забыл о поучениях святейшего Лойолы? Повиноваться без всяких разговоров, даже если придется совершить грех, смертный или простой, коли требует этого начальник во имя Господа нашего. Быть палкой, послушной каждому моему движению.
Антонио сделал все, чего велел Уго.
— Можешь сесть в седло, — разрешил учитель. — О чем ты размышлял сегодня утром?
— О чистилище, пороках, проступках и сроках очищения.
— Ответь, чем отличается проступок от преступления?
— Когда неукротимая страсть портит душу и тело — это проступок, когда она действует во вред другим — преступление, — заторможенно и послушно проговорил Антонио, повторяв слова Блаженного Августина.
— Хорошо, правильно. Вернемся к аду. Тебе удобнее будет размышлять о нем с навозом под носом. Выкинешь перед ужином. Остановимся в гостинице Рекены. А там и до Валенсии рукой подать. И еще, — подожди, мой милый, я обратил внимание, как ты оглядываешься, боясь свидетелей твоего унижения. Так вот: унижение во славу религии и Всевышнего — счастье. И не смущаться надо, а действовать, словно совершаешь подвиг... Но почему "словно"? Это и есть подвиг. Учись наслаждаться повиновением. И счастье будет безграничным.
Антонио старался ехать в отдалении и с подветренной стороны от обоза. Добравшись до городских ворот, он был уже белее гандульской муки. Перед гостиницей Антонио вытряхнул содержимое фальдрикера, хотел выкинуть и его, да пожалел. Поскольку, принюхавшись, почти перестал ощущать запах навоза. Он попросил у Уго два реала, отдал их одному из слуг, чтобы хорошо выстирали и проветрили фальдрикер до утра.
Ужинать он не мог. Воротило даже от любимой с детства пастилы из мембрильо. На ночь он, как и предписывалось, воображал ад. Но сцены на сей раз были серее обычного. И, будто механические, двигались вокруг костров хозяева ада.
На следующий день ход обоза ускорился. Дорога лежала все под гору. Вниз, вниз, с пустынных плоскогорий к долинам Валенсии, к синеве моря, которого никогда еще не видел Антонио. Кони, мулы и люди предвкушали длительный отдых. Из поздней осени в лето вернулись они. В валенсийцах сильнее была заметна арабская кровь — бронзовые лица, сухощавые фигуры, легкая походка. И язык, в котором с большим напряжением улавливались знакомые слова. Пейзаж был радостным, одежды — разноцветными. Привычные темные и строгие платья Кастилии сменились подстать цветущему, ласковому миру. Вот идет валенсиец перед Антонио: голубая бархатная, расшитая позументами, куртка, белые штаны, широкий красный пояс, а на голове — надо же! — косынка, завернутая наподобие тюрбана. Куда он идет? Миновали высочайшую восьмигранную башню, "Микалете" — так, кажется, назвал ее Уго, показывая Антонио городскую панораму. За башней находился собор, возведенный в европейском стиле.
Антонио забрел туда, уже порядком уставший от новых впечатлений и блужданий по городу. Преклонил колени перед деревянным распятием, и вот здесь это произошло... Загудели и зазвенели колокола, им ответили другие, рядом и издали. Вдруг все смолкло, и странную радость, незнакомую ему доселе, ощутил он. Это было как прикосновение прохладной материнской ладони к лихорадочно горящему лбу. Слезы благодарности подступили к глазам. Всхлип сжал на мгновение горло. Антонио замер, охваченный экстазом, вдохновением большим, чем при создании лучших сонетов. В страстном порыве взлетела душа, она принадлежала Богу. Неизвестно, сколько времени простоял Антонио у распятия. Вечерело, собор стал заполняться людьми. Антонио не хотел никого видеть рядом с собой. Он шел по розовым от закатного солнца улицам, боясь расплескать благость, переполнявшую его. Ноги подкашивались, словно от хорошего бокала малаги, но вина он не пил давно. Уго встретил его суровым взором, хотя и не спросил ничего. Антонио сам, как повелось, перед сном рассказал наставнику о явлении в соборе.