— Говорят, все индейцы — лодыри.
— Чепуха. Просто им в действительно благословенном крае не было нужды надрываться на работе. Протянул руку и сорвал с ветки плод необходимый для жизни. Потому и мрут, как мухи, на плантация, фермах и рудниках. Им легче умереть, чем бороться. Не хотят больше жить. Твой друг — врач, думаю, не оскорблю слуха такими сведениями: на Кубе перестали рождаться живые младенцы. Беременные женщины пьют снадобья, чтобы вызвать выкидыши, чтобы не производить на свет детей для мучений. Так-то... Приходится вывозить рабов из Африки. Там люди покрепче. А золото?.. Оно протекает у Испании между пальцами, оставляя лишь звон, звон, звон... Вы замкнулись в беспечном студенческом мирке. Не видите, как хиреет страна, задавленная налогами. Что производит столица? Посуду да ковры на двух крохотулях-фабричках. Все! Невыгодно работать, не выгодно торговать.
— Что же делать, маэстро?
— Быть разумным. Нам не хватает доброго разума в управлении Испанией, — он спохватился, не сказал ли лишнего. — Да-да, будьте добрее и думайте больше о других.
А неделю спустя Лас Касас умер. И те, кого еще тревожила совесть при виде вопрошающих и укоряющих глаз доминиканца, вздохнули свободнее.
Душа Антонио не была обременена темными грехами и переживаниями помимо полу любовных и школярских. Поэтому не прорезали в ней слова Лас Касаса кровоточащих ран. Лишь царапнули слегка. Но и этого хватило, чтобы отказаться ехать на Кубу. Какой-то протест? А значит — борьба? Вряд ли. Скорее всего, он всеми силами пытался остановить время, остаться в неискушенности юности и просто поберечь себя от мрачных впечатлений. Видя вблизи страдания индейцев, пришлось бы или ожесточиться, приняв сторону истязателей, или замучиться угрызениями совести, ничего не предпринимая, или встать, на защиту угнетаемых... Что не получилось бы, ибо Тони был романтиком и поэтом. Этим все сказано. И зря донья Хосефа проклинала Андреса Мея вместе с его дружбой: "Он отнимает у меня моего мальчика. Так не будет злыдню счастья в жизни! Дьявол усмехался, когда они познакомились..."
С тем и уехала она вслед за де Гассетом, оставляя каменистые кастильские равнины, где всегда дует или пронизывающий холодом норде, или удушающе жаркий солано, где небо белесо от пыли, а выкупаться мудрено — не навозишь вдоволь воды от источников... А на райских островах — синь и зелень! Донье Хосефе не исполнилось и сорока. Она хотела быть еще счастливее. Сын... Сын вырос, все равно не удержишь возле.
Антонио, когда настало время, получил степень бакалавра, доказав на диспуте, что одинаково хорошо владеет риторикой и диалектикой. Если оставаться в Алькала, следовало выбирать одну из трех дорог — учиться дальше богословию, правоведению или медицине. Но тоска накатывала от первых, а медицины он побаивался с тех пор, как увидел у Андреса набор хирургических инструментов, купленный у заезжего француза — крючки, ножницы, кривые ножи, иглы. Дрожь пробегала по спине от кровожадного их блеска. Даже коснуться этим человеческого тела казалось кощунственным. И не помогали слова Андреса, что — во имя жизни же и здоровья... Нет, нет и нет! Если бы отец не сердился и взялся похлопотать, можно бы стать чиновником. И жениться на благовоспитанной барышне из уважаемого семейства. Боже! Скулы сводит от зевоты. В армию тоже не тянуло. Что подчиняться, что командовать — равно утомительно.
И поплыл Тони по воле волн. Но не сам по себе, а придерживаясь Андреса. Его надежность служила опорой артистической душе поэта.
Друг перебрался в Мадрид, поближе к любимому профессору — и дон Антонио тут как тут. Сняли квартиру вместе. Не успели осмотреться — Луиса пожаловала: "Можно, я у вас поживу? Ну, пожалуйста!.. Я готовить еду буду... Ладно? Если денег пока нет, обойдусь без жалованья." Она смотрела умоляюще, глазки наполнились слезами. Андрес опередил Антонио с ответом: "Конечно, милая Луисита!". И Тони пришлось подтверждающе кивнуть: "Оставайся". Ну да, он привык ней, как к старым домашним тапочкам. Никого кроме нее не знал и близости с другими женщинами не искал. Но сам себе время от времени стал признаваться в страхе — окончательно подчиниться обволакивающей теплоте, исходящей от юной женщины. Погрязнуть... Как ни противоречило это слово ласковым глазам и скромности Луисы. При виде ее Антонио уже хотелось сорваться с места и бежать подальше. Хоть к ледникам Гвадаррамы, хоть в ущелья Сьерра-Морены. И все чаще смятение стало настигать его. Раньше, дома, в Алькала, тоже случалось — будто туманное облако накрывало с головой, краски блекли, охватывала беспричинная тоска... Но рядом была внимательная матушка, она сразу просила почитать ей недавно вышедший роман, заказывала повару что-нибудь повкуснее и разговаривала с сыном, заговаривая его грусть. Течение домашней жизни было благотворно для душевного спокойствия. А теперь Антонио оказался беспомощен перед волнами собственного настроения. Иногда чувствовал себя виноватым перед Луисой, иногда корил ее, не желая никому и ничем быть обязанным. Эгоизм Тони был не сильнее, чем у большинства поэтов. То из окружающего или происходящего с ним, что останавливало его внимание, ложилось в копилку памяти, разглядывалось, подсвечивалось, преображалось и становилось стихотворной строкой, образом, в котором даже друг не узнавая первоосновы. Антонио с удовольствием читал свои стихи Андресу. Правда, не все...