Жан был художником и, наслышавшись о красотах Италии, отправился посмотреть, так ли великолепна она, а заодно поучиться живописи у тамошних мастеров. Добрался он до Неаполя и решил, что чудесней, чем Неаполитанский залив и Везувий над ним, места нет на земле. А потому вызвал из Марселя невесту, наказав садиться лишь на судно, которое капитан поведет без выхода в открытое море — прямо вдоль берега, от причала к причалу: шалили пираты, промышляли разбоем под всякими флагами. Амелия послушалась, но не зря волновался Жан. Прямо в порту Ливорно захватили их караку турецкие корсары и запихав пленных в трюм, привезли их в Алжир. А там, едва дав умыться, поволокли продавать. Тот турок-матрос, которому в числе еще пяти досталась Амелия, спросил только на ломаном французском — кое-как поняла она что к чему — девственна ли? Такие ценились подороже. Вот и не увидела Амелия застывшую лаву Везувия, протянувшую языки меж виноградниками, и не насладилась величественной панорамой залива. Но что ж теперь об этом?.. На рынке первым, кто подошел к ее хозяину, был Искандер-Али. Он спросил на итальянском, потом на французском, откуда она и как очутилась здесь. Дороги их пересеклись. Пришло на ум арраису свить настоящее гнездо в Алжире. А значит, нужна была женщина. Потаскушек всех мастей хватало вокруг. Но дело шло к старости, и хотелось ко всем испытаниям и приключениям бурной жизни добавить и это — узнать, как может чувствовать себя семейный мужчина. А где достать корсару невесту? Не на балу же в герцогском замке. И времени на ухаживание нет — завтра снова в море!
Он раз, другой прошелся по рынку. Приценился. Уже дошел до конца, и вдруг стукнула мысль в голову, что пока он раздумывает, кто-нибудь купит юную француженку — в прислугу, в гарем, в притон... Алессандро рванулся назад и, увидев, что стоит она на том же месте, грубо схватил Амелию за руку. Так что охнула она. И сказал: "Даю минуту на раздумье — или будешь двадцатой в гареме, или единственной — у меня. Условие: любить..." Наслышавшись ужасов про мусульман и натерпевшись унижений от турков, она согласно кивнула. Досрочно. Раз так, то пусть хоть — свой. Обрадованная звуками родной речи, Амелия не придала значения зеленому тюрбану на голове итальянца. Он был мужествен, строен, решителен. Амелия перешла из рук в руки.
То, что новый хозяин оказался тоже "сыном пророка" ее удивило, но не потрясло — она стала спокойнее принимать превратности судьбы. А то, что сам оказался корсаром, даже успокоило. Уж он-то защитить сможет. Если захочет. Значит, надо заслужить, угодить. А привязать к себе Алессандро она смогла без особых усилий — морской волк впервые почувствовал не продажное, а идущее от сердца женское тепло. Раз ушел в море, оставив женщину в "гнездышке", два... И — сам не ожидал — извелся от тоски и волненья: где она, не обидел ли кто, и языка не знает — слуги могут обмануть. Успокоился он лишь, когда решил брать Амелию с собой в море. Тогда и соскоблили с борта поэтическое название, заменив его коротким "Аме". В честь любовницы — или рабыни? — арраиса. Неважно кем она была фактически, но возлюбленной — точно. И забубенный головорез впервые испугался за свою жизнь, которую раньше ни во что не ставил. С одной стороны, он дорожил каждым днем, дарящим ему Амелию, с другой — понимал, что если — не дай Аллах или Бог, в общем, Всевышний — он погибнет, женщину, его, единственную, раздерут на части. Или захватит самый наглый, чтобы доказать равенство с арраисом, и будет использовать, не любя. А вдруг убьют Амелию — не поделив, или убедившись, что мешает она доблестному корсарскому занятию, или продадут сутенерам... Нет, нет... Искандер-Али должен жить долго и возвратить счастье Амелии. Пока ему везло. Даже от пушечного ядра сумел уклониться.
Андрес сидел, поджав ноги, на палубе. Руки его были вывернуты назад и связаны. Подходила его очередь. Двое корсаров вытряхивали все из карманов пленных, снимали фальдрикеры, украшения, срезали пуговицы, если хоть они могли пригодиться. А рядом один из турков обрабатывал раны своим соплеменникам. Но так варварски делал это, так неумело, будто не пальцы были у него, а копыта лошадиные. И тряпицы какие-то грязные на открытую кровь накладывал.
— Эй, ты, горе-лекарь, чего уродуешь людей? Или вам команду ополовинить надо?
Турок не очень разобрал слова, но интонацию и смысл уловил, ответил ему по-своему: