Когда Маша пересказывала эту историю Таисье, у обеих слезы на глаза наворачивались. А кормилица, подперев рукою голову, тяжко вздыхала: "Это не про нас. Такая любовь, может быть, одна на целый свет да на сотню лет является".
Таисья, как выкормила молоком Марию, так ушла обратно в свою Любляновку. Марья-старшая сама присматривала за внучкой. Но после смерти бабки, оставшись почти безнадзорной, Маша то в отчем доме жила — когда Матвей в Новгороде был, то в деревню ее Таисья забирала — с глаз материнских долой. И никто деревенских баб не наставлял, чтобы берегли купеческую дочь как зеницу ока. Ни мамок, ни нянек вокруг не крутилось. Все — наравне с любляновской ребятней. Только что работать не заставляли.
Зимой на салазках с гор каталась, к коню знала как подступиться и раков наловить умела. Это бы неплохо, но мешало ей вечное ощущение какой-то своей подпорченности. Отчего? Чем она хуже других? Почему случайные взгляды, обращенные к ней, наполнялись жалостью? И матушка... Маша разглядывала себя в зеркале. Ничего особо примечательного, глаза серые, косички белесые, ни пятна тебе родимого, ни носа крючковатого. Но кого ни спросишь — отмалчиваются. Пока, наконец, к Таисье не подошла с твердым решением — дознаться, во что бы то ни стало.
— Как банный лист прицепилась, — отмахивалась та, — как репей... Отстань.
Но Маша ходила следом и глаз вопрошающих не спускала. Пришлось Таисье поведать, о чем слышала. И обе поплакали. Маша постаралась понять и не осуждать мать свою. Лежала потом в постели, представляла себя на месте Евдокии, думала, думала, но никак не получалось, чтоб она, Маша, дочку свою невзлюбила, за то, что жизнь у матери отобрать могла. Разве вина ребенка в том? Говорили ж: "Бог дал — Бог взял", значит, суждено так, все в Божьей власти, на кого, пенять? И так-то редко она себя защищенной чувствовала, лишь возле отца, касаясь его, а тут до того неуютно стало и одиноко, что захотелось, чтобы поскорее все кончилось. Встало на предназначенные места. И матушка успокоится. Хотелось сжаться под одеялом, уменьшиться, превратиться в пылинку, в ничто. Как быть дальше? И словно темная грозовая туча нависла прямо над головой. В любой момент могла метнуться к ней молния. Каждая секунда норовила стать последней.
Здесь, смотря по характеру, кое-кто не мытьем, так катаньем, не жалобным нытьем, так капризами вытребовал себе бы преимущества, чтобы слаще жилось напоследок. А Маша и не заикалась ни с кем в разговорах о своей странной судьбе. Вроде бы ничего не изменилось от нового знания. Но нет. Раньше, как всякой девчонке, мечталось ей, что проедет мимо сада ее добрый молодец на белом коне и увидит Машу среди цветов, убранную жемчугами, в сарафане, золотом расшитом, евангелие от Иоанна читающей, и скажет: "Вот звездочка моя ненаглядная", возьмет за руку, посадит перед собой на коня и умчит в счастливое царство-государство. Только с батюшкой она попрощается... А теперь? Мечты растаяли как снежный — теремок под апрельским солнышком. Даже если и приглянется она кому-нибудь, что из этого? Каждый, строя семейный очаг, думает о надежности и длительности домашнего тепла. Кому она нужна на краткий миг? А пророчества не утаишь. Если и люди не скажут, так сама не удержится — честь не позволит. И дите родить — чтобы сиротой оставить? Ни за что! Сердце боль пронзила. Один путь — в монастырь. Но не сейчас. Потом. Попозже. А пока — хоть со стороны посмотреть на чью-то радость, погреться возле удачливых.