Но этому, увы, не суждено было сбыться. Вскоре его молча везли домой, и молчание “друзей” тяготило более отборной брани... Его подняли в квартиру, и кто-то сразу ударил первым, а потом уже били все трое. Натешившись, пошли выпивать, а его почему-то усадили в коляску и придвинули к окну. Почему именно так? Они и не знали, а он, возможно, догадался или, по крайней мере, был к этому близок. Он, конечно же, смотрел на купол церкви и на крест, а в голове осторожно рождались неведомые слова: “Прости меня, Господи, если можешь, прости меня”. Он просил и верил, что Господь может простить, что Он силен не только покарать, но и помиловать. “Прости меня, Господи, я не умел прощать, но Ты ведь не таков! Я уеду в деревню, и все изменится”. Сергей плакал, и вовсе не от боли, а от чувства своей вины; постепенно ему открывалось, как она велика! Вспомнилось недавнее: “Зачем же тогда жить, если не любишь?” Но оставались, по милости Божией, еще слезы и силы шептать: “Господи, прости!..”
Ночью кто-то вошел в комнату и ударил его ножом в горло, сразу пробив артерию. Он так и не открыл глаз. В это время ему снилось, что он едет в деревню, и та уже совсем близко, только переехать овраг. А на околице его встречает бабушка в белом платочке, и за спиною у нее храм с золотым куполом и крестом.
Июнь 1999 года, Псков
Исповедую Тебе...
Если исповедуем грехи наши,
то Он, будучи верен и праведен,
простит нам грехи наши и очистит нас
от всякой неправды ( 1 Ин. 1, 9 ).
Ему просто не повезло. Обычное банальное невезение — упал там, где, разумеется, отсутствовала соломка. Не было никакого злого умысла — просто случайность... Но голова? Она болела невыносимо! Она трещала и вот-вот готова была взорваться. Она, наконец, распухла, увеличившись едва не в вдвое против обычного своего размера. Алексей попытался осторожно коснуться пальцами лба, но тысячи колючих молний вспыхнули в глазах и он, уронив руку на постель, застонал. В виски безжалостно грохали пудовые молотки, словно кто-то пытался вломиться в его черепную коробку. Или нет. Это просто тикал будильник. Стучал, барабанил — нахраписто и безобразно громко — точно так, как иногда вечерами это делал участковый Гришин, не жалея своих рабоче-крестьянских кулаков и, тем более, подгнивших досок входной двери.
— Уйми-и-сь, — протяжно выдохнул Алексей и махнул рукой.
Похоже попал: ходики зазвенели железными костяшками по полу и затихли в углу.
Он почувствовал некоторое облегчение и попытался собраться с мыслями. “Вчера... Все случилось вчера — он помнил. Но почему? Так, еще раз. Он подошел к “Универсаму” и поздоровался. Вежливо, без хамства, и тут же получил от сержанта этот злосчастный удар. Почему? Стоп! Там был Витька Хребет и о чего-то говорил с нарядом городовых! А потом подошел он и этот удар... За что? Что такого мог сказать Витька?” Нет, сейчас всякая попытка доискиваться ответа вызывала пулеметные очереди пронзающей боли. Расслабиться. Расслабиться и уснуть. Но где там! Алексей тупо рассматривал темные щели в дощатом потолке, из которых черными сталактитами свисали набрякшие угольной пылью паутинки. Который сейчас час? Увы, время молчало, затаившись в недрах разбитого будильника. Как, впрочем, и всегда: когда бывало плохо, оно до безконечности растягивало каждое такое мгновение; когда же выпадали счастливые минутки, оно безжалостно их сокращало.
Еще около часа он ворочался и стонал, но лучше не становилось, и он все-таки встал, хотя и не верил, что сможет. Поглядел в окно на окончательно засохшую нынче яблоню и груду старых досок подле нее. Так и я, промелькнула мысль, засыхаю или уже... Пятьдесят семь. Можно обманывать кого угодно, но измученное больное сердце, давно уставшее и желающее на покой, не обманешь. Как и смертельно измотанное тело, отзывающееся болью на каждый второй шаг.
Алексей проковылял в угол, где висело тусклое, засиженное мухами зеркало, и с отвращением взглянул на свое отражение: всклокоченная седая с желтизной борода, местами сливающаяся с такой же желтоватой кожей лица, мясистый с лиловыми прожилками нос, пегие, падающие на лоб космы и местами на них запекшаяся кровь, синева и припухлость на лбу — увы, это не радовало. Но пора. Как мог, он прихорошился и пригладился, почерпнув ладонью воды из стоящего тут же ведра. Через пару минут, завершив свой нехитрый туалет, он покинул дом, не утруждаясь запирать дверь. Да и что, кроме ведра и пустого стакана, могли у него утащить? Разве что разбитый параличом диван и нетрезво шатающийся из стороны в сторону старый табурет.