— А сколько все это… — Дроздов сделал округлый жест, — займет времени?
— Все ясно. Мой друг решил под удобным предлогом отделаться от хворого и тощего скульптора. Не так ли? — Острый взгляд Дениса будто пронзил Дроздова насквозь.
Борису стало неловко.
— Нет, Денис. Дело не в этом, домой захотелось нестерпимо. Мне через две недели уезжать. Успеешь?
— Если по одному часу в день, то за неделю… Это по самым скромным запросам. И учти. Никакой гарантии, что изваяю для бессмертия. Скульптор я всего только начинающий…
— Но уже с немалыми задатками и большим самолюбием…
Борис сам умел работать — и ему нравилось, как работает Денис: с увлечением и страстью. Левая рука у него быстро уставала, как, впрочем, видимо, и левая нога, поэтому Чулков работал сидя. И раз от раза больная рука действовала все более уверенно.
Борис с удивлением заметил, как под пальцами Дениса стал вырастать его подбородок: неужто подбородок выразитель его характера? Между тем день ото дня портрет все больше прояснялся. Конечно, это был он, Дроздов, и все же настораживали и какие-то незнакомые ему черты.
Сам о себе Денис говорил неохотно, как-то отрывочно. В первую их встречу Чулков показался ему более откровенным и доверчивым, теперь будто в раковину спрятался. Борис объяснял это внутренней сконцентрированностью на работе.
И вот наконец настал день, когда Чулков с облегчением сказал:
— Ну вот, Борис Андреевич, основное я схватил. Уж извини… Замучился, наверное?
— А в чем это основное, Денис, как ты считаешь?
Денис добродушно улыбнулся, и лицо его, бледное, худое, большеносое, стало мягким, лукавым.
— Что же это вы, товарищ Дроздов, смотрели-смотрели, а так себя и не рассмотрели?
— Каюсь, товарищ Чулков. Я же первый раз с живым скульптором дело имею…
— Да какой я скульптор! Леплю, чтобы руку разработать, чтобы побыстрее оказаться среди здоровых людей.
— Не верю. И верить не хочу: будто я не знаю одержимых.
Чулков заметно изменился в лице, — так он разволновался. Буря клокотала в его душе, но чем она вызвана, было непонятно. В молчании, которое несколько затянулось, Денис сумел справиться с волнением. Почувствовав это, Борис опять насел на него.
— Так как же с моим вопросом, Денис?
— Рассказывать о своей вещи, хвалить ее или корить — автору не дозволено. Зачем же мне нарушать всеобщий закон? И другое должен заметить, уважаемый Борис Андреевич. Если даже ты не понял сути, стало быть, плохи мои дела. Просто из рук вон плохи.
На следующий день Борис уезжал в Москву. Ему не хотелось оставлять Чулкова в грустных размышлениях, а что Чулков расстроился всерьез, Борис это почувствовал.
— Вообще-то я представляю, что… вернее, о чем ты хотел сказать этой своей работой. Хотел лишь уточнить кое-что… А ты мне целую мораль…
Чулков недоверчиво взглянул на Бориса, вздохнул, но промолчал.
А пока Борис Дроздов набирался сил в Пятигорске, произошло событие, круто повернувшее судьбу Вальцова. Газеты, радио, кино — все средства информации в стране — заговорили о подъеме целины. Для Ивана Федосеевича это событие стало настоящим праздником, в решении этой проблемы и его, пусть и малая, заслуга. На другой же день после официального обнародования постановления о начале кампании по освоению целинных и залежных земель Вальцов попросился на прием к министру и через час, несмотря на образовавшуюся сутолоку в секретариате, был принят.
— Прошу послать меня директором любого совхоза в Казахстан или на Алтай, — сразу же после приветствия заявил Иван Федосеевич.
Министр молчал, жевал губами, чувствовалось, — он не ожидал такого оборота дела.
— Посылать вас директором совхоза, Иван Федосеевич, — наконец сказал он, — было бы непозволительной роскошью. Я хотел бы, чтобы вы заняли место одного из моих заместителей.
Вальцов удивленно поднял брови.
— После всего случившегося — меня в заместители? Я думаю, что в должности директора совхоза мне легче было бы доказать правомерность своей напористости, когда отстаивал идею освоения залежных земель, таких важных и нужных нам.