— Да куда ж я без тебя, непутевого…
Любил Борис эти родительские незлобивые перепалки. Отец вроде бы покорялся матери, но в этой его покорности скрывалась добрая усмешка. Нельзя сказать, что мать не понимала, не чувствовала игры в этом раскаянии. Все видела, да поделать ничего не могла, до самозабвения продолжала любить своего «супостата».
От отца же все обидные слова отскакивали горохом. Проходил день-другой, и он принимался за старое, опять с неизменным добродушием посмеивался над матерью. За всем этим внешним благодушием ощущалась непоколебимая сила убежденного в своей правоте человека. Эта сила отцовская покоряла многих, но особенно детей. Нет на небе никакого бога и его архангелов, есть солнце, луна да миллиарды звезд, точно таких же солнц, как наше, светящее каждый день. Про звезды и множество других солнц тоже как-то не особенно верилось (больно уж трудно было все это представить), и все же отцовская вера в реально существующий мир вещей была куда убедительнее, чем вера матери в бога. Никто того бога никогда не видел, на иконах он был всегда разным, рассказы о нем казались, как правило, путаными. Даже дети понимали, что мать повторяла чужие слова, заученные и не очень понятные ей самой. Но особенно детскую антипатию к богу вызывали его мстительность и злоба. Он всегда наказывал, карал, грозил сварить в кипящей смоле. Бр-р!.. А самая большая милость — рай? Рай этот представлялся тусклым и скучным.
И все-таки бог смущал душу Бориса. Тысячи лет жили на земле люди, неужели же они так глупы и трусливы, что эти тысячи и тысячи поколений упорно цеплялись за бога?
— Ну почему, почему так могло случиться?!
Недоумение и жалость крылись в этих словах.
— Вот и еще один богоискатель. — Отец притягивал за плечи Бориса. — Много умных книг написано, чтобы ответить на этот вопрос. Я о них только слышал, а сам не читал. Где уж мне с моей церковноприходской… Только в армии умные люди кое-чему научили. — Отец порывисто взъерошивал свои волосы, как делал порой, когда хотел осмыслить и объяснить что-то трудное. — Людям всегда нужно было во что-то верить. Страшно даже представить, что после смерти ты сгниешь, превратишься в прах. Вдумайся в это… А поп, церковь дают надежду на загробную жизнь, на рай со всякими чудесами…
Борис фыркнул. Отец удивленно взглянул на него.
— Человеку хочется жить вечно, а ничего вечного в мире нет. Все люди смертны. И я, и мама, и твои братья. И сам ты. Все!
Мурашки поползли по коже от слов отца. Как же так? Люди будут жить, а его, Бориса, не станет. Много дней потом думал он об этом разговоре. И так и эдак прикидывал, но к окончательному выводу не пришел. Тринадцать лет к тому времени прожил Борис. И как-то однажды, проснувшись утром и увидев глазастое и сверкающее солнце, он решительно отбросил глупые и недостойные человека страхи и сомнения. Не он первый, не он последний.
И утешился мыслью: люди живут до шестидесяти, а то и до семидесяти лет. Эвон сколько ему еще отпущено. К чему печалиться?.. Жизнь все-таки хорошая штука и не надо ее разменивать на печали.
А вот Ленка, та боялась бога, ее даже в дрожь бросало, когда Борис пытался поговорить с ней о религии и, главным образом, о том, как она утвердилась в человеческой жизни, — тут же вырывалась и убегала…
Видно, эти его дурацкие и неумелые разговоры и погубили их дружбу. Даже проститься не пришла…
— Куда мы идем? — громко спросил Борис.
Пашка резко остановился. Борис налетел на него сзади, толкнул, — тот вполголоса выругался:
— Растяпа!
Тон снисходительный. Пашка вообще после случившегося на вокзале как-то преобразился, почувствовал себя старшим. Он уже бывал в Москве с отцом, правда, давно, и сейчас никак не мог вспомнить, куда им надо идти. Признаваться, однако, ему не хотелось — внезапно приобретенная власть над Борисом пришлась ему по душе.
— Может, спросить? — предложил Борис, заметив неуверенность товарища.
Тот заколебался, но делать нечего. Они остановили молодую женщину и спросили, как им проехать к Сивцеву Вражку.
Женщина почему-то обрадовалась и воодушевленно принялась объяснять:
— Вам, милые юноши, нужно сесть на «четверку», а потом на «аннушку». А там вы по малому кольцу прямиком до Арбатской площади доберетесь.
— На какую еще «аннушку»? — удивленно спросил Пашка.
Женщина улыбнулась.
— Трамвай так называется. Это номер такой: «А».
Вверху смотрите номера. Сначала садитесь вот на этот. У Мясницких ворот пересядете, да вам в вагоне скажут. Садитесь, садитесь, а то вас затолкают. Давайте ваш узел, помогу.