Жалел ли он Женю? Пожалуй, да. Но чувство это было далеко не однозначным. Что греха таить, иногда вкрадывалось и злорадство. Но все же чаще приходила мысль, что во всем произошедшем тогда между ним с Женей есть и его вина.
Борис задумался и не заметил, как остался за столом один. Вальцов, оживленно жестикулируя, танцевал с Софьей Галактионовной, танцевали и говорили о чем-то и другие. Ему стало совсем тоскливо. Он, придвинув к себе бутылку, хотел было налить еще водки, но вдруг словно со стороны увидел себя — стало противно и стыдно.
«Ну, чего раскис?!»
С досадой отодвинул от себя бутылку.
В ванной он опять сунул голову под холодный душ и чуть успокоился, возвратился в комнату, уселся на диван поближе к балкону. И тотчас услышал голос Софьи Галактионовны, разговаривающей на балконе с Вальцовым.
— Мне так жаль их обоих. Какая-то злая ирония судьбы — развести этих любящих друг друга людей.
Отвечал Вальцов:
— Столько лет прошло! Мы с вами и то вон как изменились…
— Да при чем здесь мы? Вечно вы сворачиваете разговор, Иван Федосеич, не в ту сторону… Вы присмотритесь к нему, на нем же лица нет, таращит на меня глаза да водку пьет. Случайно, скажете?
— А разве подвластны разуму чувства человеческие? Очень здесь зыбко… Легче все порвать. Хотя бы наш Дроздов — до сих пор влюблен, как мальчик, — против случившегося-то что предпримешь? Она, Женя, — мать. Так ведь?..
— Так, Иван Федосеич, так. Но не все же слову рассудка подвластно…
Вальцов и Софья Галактионовна надолго замолчали. Дроздов сидел ни жив ни мертв; он и уйти не мог, и слушать разговор было нестерпимо стыдно.
— Может, образуется? — послышался наконец голос Вальцова.
— Кто на это ответит, Иван Федосеич? Но бог мой! Как бы я хотела! У меня самой не было личного счастья… Как бы я хотела, чтобы хоть Женечка оказалась счастливей меня.
Они вышли с балкона, не заметив сидевшего за дверью Бориса.
Проводив глазами Вальцова и Софью Галактионовну, Борис некоторое время бездумно наблюдал, как они легко и ловко кружатся в вальсе, и вдруг его озарила внезапная мысль:
«А ведь они любят друг друга! Честное слово, любят! Вон как смотрит на нее Иван Федосеич… Да и она на него…»
Глава вторая
Шагают по дорогам товарищи
Положение Павла Зыкова на заводе за последние годы стало еще более прочным. Как специалиста высокой квалификации, его, разумеется, на фронт не призвали. Завод эвакуировали в Ташкент. На уплотнение они попали в славный гостеприимный просторный дом старого узбекского врача Ташбулата Фаридова, проживавшего в нем с женой и своими малолетними внуками. Их дом — в старом городе — был уже ветхий, слова не стоил доброго, но поражал своими размерами и богатством сада. Виноград, абрикосы, персики, гранаты, не говоря уже о яблоках, грушах, вишне, черешне; и здесь же айва, инжир, алыча, какие-то необычной формы сливы. А границей усадьбы служили тутовые деревья, урожай с которых собрать было практически невозможно — ягоды созревали и осыпались на землю.
Дети, разлетевшиеся теперь по стране, когда-то провели на участок арык, выкопали водоем, не очень большой, но по условиям Ташкента достаточно глубокий и для купания, и для полива огорода. А поливать было что. Заботами добрейшей хозяйки Саодат-ханум в огороде росли редиска, лук, чеснок, морковь, огурцы, помидоры, укроп, разные бобы и кукуруза, картофель, свекла… Умели в этом доме выращивать и восхитительные среднеазиатские дыни… Круглый год сад утопал в цветах.
Зыковы попали к добрым и щедрым людям. К тому же и Павел, и его жена Валентина получали полноценные рабочие карточки. По такому же разряду обеспечивался и участник революционных событий Ташбулат Фаридов со своей престарелой женой. Так что бюджет двух семей почти не отличался от довоенного. Молоко им приносили в обмен на плоды огорода и сада.
Нет слов, Павел и Валентина работали на заводе так же напряженно, как и многие миллионы советских людей. Но попадая в свой «рай», быстро забывали о тяжелом труде. Саодат-ханум стояла на страже их здоровья, перед сном и перед уходом на работу заставляла выпивать по кружке парного молока.