— Чем она ребятишек кормит?
Тетка Лизавета вздохнула.
— Корову продала. Говорит, не по силам держать. У меня молоко берут.
— С какой стати продала? Другие держат.
— Да кто покосничать-то будет? У других баб хоть старик в доме есть. А у Марьи один Петяшка из мужиков.
— Так, — сказал Иван, уловив какое-то раскаяние в голосе тетки Лизаветы. — Чего же ты мне в письме набаламутила? Где этот солдат?
— Я тебе потому прописала, — уже в который раз принялась объяснять тетка Лизавета, — что мне детей жалко. Ну, как бросит она их да следом за Пашкой уедет. Сказывают, орловский он. Освободят ихнюю местность, и очень даже просто, что сманит он за собой чужую жену.
— Он же солдат, — удивился Иван наивности тетки Лизаветы.
— Да я не про него. Я про Марью. Прямо как сбесилась бабенка. Так хвост на отлете и держит. Уедет к нему на родину и будет его там с войны дожидаться.
Иван хотел сказать тетке Лизавете, что она дура, если говорит фронтовику такие зудящие, беспокоящие слова, но сдержался.
— Где она с ним познакомилась? — спросил он через минуту.
— Нюшка! Это все Нюшка! Нюшка Ползунова ее сомустила. Как у нее мужа убили, так словно ошалела бабочка. Сначала руки на себя наложить хотела, а потом говорит: «Да пропади все оно пропадом». И ударилась она в веселую жизнь! Днем до кровавых мозолей работает, а вечером полон дом народу к себе зовет. И девок, и солдаток, и вдов. Где бабы — там и парни, там и солдаты. Сидят на скамейках — семечки лузгают, песни поют. Ну и Марью туда позвали. Она ведь голосистая. Раза два сходила — понравилось. Кофточка у нее пунцовая есть, поди, помнишь? Так вот, в нее, в пунцовую, наряжаться стала. Как увидел ее Пашка в этой пунцовой кофте, так сразу и присох!
— Хватит! — оборвал Иван, увидев перед собой Марью поющей, веселой, в знакомой ему пунцовой кофточке. — Сукой была, сукой и осталась!
— То есть как это сукой была? — разобиделась тетка. — Ты не суку брал, а честную девицу. Это вся деревня знает. А почему она гулять начала, так ты сначала у себя спроси. У нас на деревне сколько хочешь верных баб имеется. Значит, не каждая гулять расположена.
Стиснув зубы, Иван молчал. Марья по-прежнему оставалась для него загадочным существом. Загадочным и желанным…
Пришла она домой часов в семь и сразу задернула занавеску. Теперь Иван видел, как на белом мелькает ее высокая проворная тень, и эта тень была ему почему-то ближе самой жены. Во всяком случае, зла к тени он не имел.
— Продрог я, на печке, пожалуй, полежу. Не могу я идти к ней, тетка Лизавета. Не готов, понимаешь? Злости, что ли, недостает. Ты вот что… Понаблюдай в окошко. Как придет этот ее… как его… Пашка, что ли, так и скажи мне.
Там на печке, в душном тепле, где он не бывал с детства, Иван вдруг заплакал. Слезинки были крохотными, как бисер, но жгучими, до самого сердца. Плакал Иван оттого, что не знал, как ему поступить с проклятой Марьей. Он любил ее.
В теткином рассказе о Марье была и правда и неправда. Да, она ходила на вечерки к Нюшке Ползуновой. Да, она пела там песни. И когда встретила там Павла, стала для него носить яркую пунцовую кофточку.
А неправда заключалась в том, что Марья, полюбив молодого солдата, с вызовом себя не держала. Она стыдилась этой своей любви, как стыдятся уродливого ребенка.
Пашка взял ее юмором. После мрачного подозрительного Ивана это было для нее как раз тем, по чему стосковалась душа.
Пашка любил позубоскалить, с хохлацким придыханием рассказать что-нибудь невероятное и смешное, хотя речь шла о войне. Смешное о войне?! Да, о войне. Пашка знал множество таких историй. Он знал и другие. Но зачем рассказывать страшное замученным тяжелым трудом женщинам? Пусть они лучше посмеются.
В первый вечер знакомства, заприметив Марью, Пашка рассказал собравшимся, как он получил на фронте свое первое боевое крещение. Так вот, будучи стеснительным, он решил по нужде уйти подальше в лес. А там снайперы. И вот когда он только-только расположился, на него прямо с сосны как прыгнет что-то холодное, белое…
— Батюшки, — думаю, — да ведь это немец! Схватили мы друг друга за горло и вот катаемся среди пеньков… И все втихую, все втихую. А у меня еще и штаны сваливаются… Вот, думаю, гад, задушит, так утром и найдут без штанов. И как только я это представил, такая на меня злость напала, что сграбастал я этого немца да о пенек головой!