Из драгоценного венецианского зеркала на Принцессу смотрела чужачка. Рубины и алмазы в диадеме, высокий воротник бального платья, расшитого золотой и серебряной нитью, жемчужное ожерелье, оттягивающее шею, и где-то посреди всей этой почти варварской роскоши — юное лицо. Лицо, ещё не успевшее сменить здоровый и вульгарный румянец любительницы налётов на чужие малинники на благородную зеленоватую бледность затворницы. В её девичьей спаленке, отбитой в череде кровавых драк со сводными сестрами в единоличное пользование, у Принцессы тоже имелось зеркало. Было оно древнючее, бронзовое, но в его мутных глубинах она видела себя настоящую, живую. Пускай даже с поцарапанным носом или с синяком под глазом. Пускай в простых серебряных серёжках, а не в нынешних сверкающих гроздьях бриллиантов, но всё равно — самую свободную и счастливую девушку на свете.
Тогда казалось, что бал — это самое лучшее, что с ней может случиться. Он и случился, волшебный и незабываемый. Но, возможно, батюшка был прав, когда говорил, что порой женщине хватает одного-единственного бала в жизни, чтоб потом помнить его до седых волос, измучить внучек рассказами о том событии и унести прекрасные воспоминания с собой в могилу. А она, дурочка, не верила. Думала, что много балов не бывает. Оказывается, бывает.
— Что случилось?!
А вот и Принц явился. Заметил наконец отсутствие супруги.
— Это третий бал за этот месяц. В пост, — говорит она, не поворачивая головы в сторону замершего в дверях Карла.
— Я чем-то обидел вас?
Зачем смотреть на жёсткие складки в уголках его губ, говорящие о крайней степени раздражения? Есть ли смысл отвечать?
— Ваше высочество, я с вами разговариваю. — Это сказано уже на тон выше.
— Меня зовут Синдерелла, — отвечает она тихо-тихо.
— Я чем-то обидел вас? — спросил недоуменно Принц.
Очень хочется заплакать, но королевский дворец не место для слёз в присутствии кого бы то ни было. Плакать нужно, накрыв голову подушкой. А лучше — не плакать вовсе, иначе утром её величество разглядит признаки расстройства в покраснении век и холодно поинтересуется причиной, причём выберет самый неподходящий момент, публично, и, чего доброго, потребует подробнейшего доклада. Словом, унизит каждым словом и жестом.
Принц сменяет гнев на милость.
— Я не понимаю причину твоего недовольства, — говорит он уже совсем другим голосом. Очень похожим на тот голос, которым он когда-то просил милую девушку примерить туфельку. — Ты плохо себя чувствуешь?
— Я прекрасно себя чувствую.
— Лучше бы ты вдруг почувствовала себя плохо! — в сердцах бросает Принц.
Намёк вполне понятен.
— Именно поэтому король и королева меня ненавидят? Потому, что я до сих пор не беременна?
— Во-первых, они тебя не ненавидят. А во-вторых, они только хотят, чтобы у меня был наследник.
— А ты сам хочешь?
— Так надо.
— Ты же не слишком любишь детей.
Он смотрит на жену так, словно видит впервые.
— Я хочу наследника, и это не имеет никакого отношения к любви к детям, — чеканит его высочество.
И так всегда!
— Тогда пойди и скажи их величествам, что я занемогла. Пусть потешатся надеждой.
— Ты не должна так говорить.
— Это ещё почему? Потому, что племенные кобылы не умеют разговаривать? Или потому, что моё мнение здесь вообще никого не интересует?
Карл кусает губы, щурится и колеблется между желанием хлопнуть дверью и желанием обнять свою строптивую Принцессу. Он сегодня совсем не хочет ссориться, он ведь так её любит, но искренне не понимает, почему ей не нравится жизнь, о которой мечтают все знатные девушки королевства. О чём мечтают простолюдинки, Принцу невдомёк, но его высочество подозревает, что даже последняя батрачка не отказалась бы стать принцессой, если бы такое было возможно. Разве можно быть несчастной принцессой?
— Мне жаль, что ты так думаешь…
Дверь тихонько закрывается у неё за гордо выпрямленной спиной.
А за окном идёт снег. Он укрывает постепенно крыши и деревья, дальние холмы и ближние клумбы. И Принцесса отдала бы что угодно, чтобы сейчас стоять на снежной целине и смотреть, как из тёмного неба сыплются и сыплются снежинки.