Стефанос пошатнулся, закрыл лицо руками. Будничный тон, которым она говорила о том, что может снова заболеть и, более того, умереть в любой момент, произвел на него куда более сильное впечатление, чем нотации директора в кабинете много лет назад. А может, он просто повзрослел, пройдя армию и узнав, как легко разрушается жизнь? Но только сейчас он понял, какую бомбу замедленного действия носит в себе эта хрупкая женщина. И осознание еë силы и еë боли едва не сшибли Стефана с ног.
– Прости меня, прости, – глухо простонал он. И бросился прочь, не разбирая дороги. И едва не врезался в Германа, бодро шагающего от гаража к беседке.
* Детей, больных лейкемией, или детским лейкозом, начали лечить и вылечивать сравнительно недавно. В начале 70-х годов ХХ века экспериментальное лечение начали проходить дети в США, а на пару лет позже - в СССР. Марика была в числе первых выживших после такого лечения. Чуть меньше половины тогдашних московских пациентов живы и здоровы до сих пор.
Глава 4. Тот, кто направляет мой корабль*
В гараже тестя Герман чувствовал себя как в языческом святилище: всë было странным, непонятным, но вызывало благоговейный трепет. В машинах Герман совершенно ничего не понимал, потому и не помогал, чтобы не напортачить, а стоял в стороне, лишь изредка подавая Ивану инструменты или детали для его любимой машины – видавшего виды бежевого "москвича". Всякий раз, возвращаясь из рабочего рейса на ЗИЛе, тесть шëл осматривать легковушку. Он любил моторы и готов был часами перебирать их. К тому же в дни отдыха он иногда нарушал закон, запрещавший использовать личный транспорт для заработка. Отец пятерых детей и дед одной внучки, он не брезговал частным извозом, и потому машина всегда должна была быть на ходу и в полном порядке. Да и Афина, которую нужно было возить два раза в неделю на рынок, терпеть не могла, если "москвич" ломался или барахлил. Впрочем, сегодня Ивана волновало вовсе не состояние мотора. И Германа он позвал не инструменты подавать.
– Ну, рассказывай, что онколог говорит? – Отец Марики прикрутил крышку сальника и вытер руки старой драной майкой: еë отдала в гараж на тряпки жена.
– Анализы в норме, живëм дальше, вот что сказал. Если что новое появится – к нему.
Иван пожевал губами задумчиво.
– А слабость еë, усталость постоянная? То, что спит, стоит только прилечь?
– Говорит, нормально для кормящей матери.
Иван вздохнул.
– Ладно, иди уж к своим девчонкам, вижу, как копытом бьëшь.
Герман знал, какой вопрос Иван должен был задать, но никогда не задавал. Вопрос-упрëк, вопрос-сомнение. Беременность, роды, кормление... Стоило ли так рисковать?
Марика неизменно отвечала, что стоило. "Как ты можешь сомневаться? Неужели ты представляешь нас без Зойки?" А он до сих пор не мог поверить в это внезапно свалившееся на него "нас". И в рождение Зойки тоже до конца иногда поверить не мог. Потому что до встречи с Марикой не представлял себе, что может быть так неотвратимо, до безобразия счастлив. Без экзистенциальной мути, депрессивного самоедства и рефлексии, наполнявших его жизнь до знакомства с будущей женой.
От нахлынувших воспоминаний стало тепло и немного жутко. Если бы сейчас его спросили, когда он ступил на путь, ведущий к этому счастью, он с уверенностью ответил бы, что в тот самый день, когда он пришёл сюда спрашивать насчёт жилья.
***
Шагая узкой улочкой, Герман прокручивал в голове варианты вежливых извинений, если жильё снова не подойдёт ему. С утра это был уже третий адрес. Хозяева по предыдущим двум заломили такую цену, стоило лишь обмолвиться о московском происхождении, что молодой учитель спешно распрощался, с фальшивой улыбкой обещая подумать. И идя по третьему адресу даже не надеялся, что всё повернётся иначе. Но голове вдруг настойчиво, пробиваясь через размышления об алчности арендодателей, зазвучали строчки из шекспировской "Ромео и Джульетты". Незадолго до отъезда из Москвы Герман посмотрел спектакль, в котором одна актриса умудрялась играть все роли**. И сейчас, на сухумской улочке, далекий голос начал читать: "Я впереди добра не чаю. Что-то, что спрятано пока ещё во тьме, но зародится с нынешнего бала, безвременно укоротит мне жизнь виной каких-то страшных обстоятельств".
Мотнув головой, Герман стряхнул наваждение и, сверившись с адресом на листочке, вошёл в ворота. Большой дом, и сад, и увитая виноградом беседка, и маленький домик в тенистой глубине его были так хороши, что молодому учителю захотелось остаться именно тут. И чёрт с ними, с деньгами. Восторженно оглядываясь, он заметил меж деревьев худенькую девочку. Одетая в некогда белое, а ныне измазанное пылью, в следах травы платье, она прыгала под шелковицей и пыталась дотянуться до чего-то. Толстенная тëмная коса била девочку по спине при каждом прыжке. Приглядевшись, Герман понял, что девочка пытается достать очки, привязанные кем-то к высокой ветке.