– Ах ты, хитрюга! А вот кого я сейчас поймаю?! Кого пощекочу?! Кто тут самая красивая папина девочка?! – Выражение лица Германа стало глупым и смешным. Он фыркал дурашливым конëм в щечку и спинку Зои, наслаждаясь тем, как девочка хохочет, и желая слушать еë смех ещё и ещё.
Марика смотрела на мужа и счастливо улыбалась. Игры Германа с Зои могли продолжаться долго. Казалось, он совсем не уставал от них. А Марика не уставала любоваться мужем. Он был так красив, что сердце женщины каждый раз при взгляде на него словно переворачивалось. Она до сих пор не верила в чудо, произошедшее с ней...
...До дня своего восемнадцатилетия она считала себя обычной невзрачной девушкой. И, втайне давно обожая учителя, радовалась возможности просто быть рядом. "Не сможет такой невероятный человек полюбить меня, мы просто друзья. Ну и пусть, это ненадолго". Марике не страшно было терять его, она всë равно уже простилась с ним. "Год, два, три – и меня не станет, и это даже лучше, что он не любит меня, – с жертвенной подростковой обречëнностью выводила она в дневнике. – Когда я умру, ему не будет слишком больно, он сможет жить дальше".
Окончив школу она поступила в педагогический, разумеется, на филологию. Золотая медаль, честно выгрызенная ею в борьбе с болезнью, позволила поступить без экзаменов. Герман, помогавший ей изо всех сил и всюду её сопровождавший, необычайно гордился ученицей и рассказывал всем, сияя, о еë успехах. Порой Марика ловила на себе какой-то странный тоскующий взгляд учителя. Но неопытность в любовных делах не позволяла ей принять эту тоску за потаëнное сердечное чувство. "Он жалеет меня, а мне бы только видеть его и говорить с ним, об ином не мечтаю," – выводила она дрожащей рукой при свете ночника, и слëзы душили еë.
Ей было невдомëк, что Герман рядом с ней мучился ответной любовью, боясь испугать еë, боясь не сдержать себя и причинить девочке боль. В тот страшный день, когда она лежала у него на руках без сознания, он разглядел в её безжизненном лице бутон зарождающейся красоты, неброской, но пленяющей всякого, кто сумел её распознать. Уже и раньше его привлекали и восхищали её ум, бесстрашие и принципиальность, доброта и открытость миру. И с каждым днём чувство крепло, пока не пробилось наконец через толщу сомнений и предрассудков. А умноженное на постоянный страх потерять еë, оно укоренилось столь глубоко, что жить без этой любви Герман уже не мог.
В день, когда ей исполнилось, наконец, восемнадцать, Герман не находил себе места от радостного и тревожного волнения. Ну а вдруг она ему откажет. Наверняка откажет, такая красивая, юная, а он уже почти тридцатилетний мужик... И что тогда? Бежать из этого города, ведь он не сможет ловить на себе её виновато-жалеющий взгляд... Время за столом тянулось умопомрачительно долго: горы еды и тосты, бесконечные тосты за именинницу, родителей, всех родных до пятого колена, каких смогли вспомнить, за соседей, братьев и сестëр... Казалось, сидеть будут до утра. Как увести её отсюда и признаться уже в любви?
Марика же, не подозревая о терзаниях Германа, продолжала печально смотреть на именинный пирог. Сейчас она всë яснее понимала, что растрачивает свою маленькую жизнь впустую. Поступать в институт не имело смысла, и зачем она это сделала? Всё равно она не доживёт до пятого курса... Она смотрела на свечи, горящие на пироге, и думала о том, что, когда болезнь вернется, она сгорит, как эта свеча, так и не успев сказать Герману о том, как она его любит, не успев выйти замуж, ребёнка родить. У неё на всë про всë осталось два года... И вдруг она решительно тряхнула головой и резко, одним выдохом задула восемнадцать свечек. Чего ради она сейчас теряет время здесь, если должна хотя бы попытаться быть с ним?!
В толпе радостно галдящих гостей она нашла глазами Германа, глядящего на неë пытливо и встревоженно. Он встал и кивнул ей, словно приглашая вместе с ним выйти из-за стола и уединиться. Ей стало страшно. Так страшно, как не было даже там, в больнице, когда ей ничего не говорили о том, что с ней происходит. Но Марика встала, зачем-то сняла очки, положила их на стол, и пошла следом за Германом, светлым пятном маячившим впереди. А он уводил её всё дальше в сад, где шум застолья не мешал услышать друг друга.
Он остановился под мандариновым деревом. Она – замерла напротив, в двух шагах.
– Прости, что позвал тебя сейчас сюда, Марика, – начал Герман, понимая, что все заготовленные фразы вылетели из головы от волнения. – Ты наверное хотела бы ещё посидеть с гостями... – Марика мотнула головой, собираясь возразить, но он остановил её жестом. – Я давно ношу в себе слова, которые поклялся сказать тебе именно сегодня. Я не мог сказать их раньше, потому что ты была моя любимая ученица, а я - твой любимый, надеюсь, учитель, и ты была ребëнок. Но сегодня ты перестала быть ребёнком, а я уже давно не твой учитель, и поэтому ответь мне, пожалуйста, на один вопрос... Могла бы ты назвать меня просто любимым?