Марика вздрогнула и подняла на Германа полные слëз глаза. Ей казалось, что она сошла с ума. Не может быть, чтобы он говорил ей это в самом деле. Он не может любить еë, ведь она обычная, в ней нет ничего такого, а он ведь лучше всех... Самый умный, самый красивый, словно свет... Она смотрела на него и молчала, ожидая чего-то ужасного, смеха в лицо и крика "шутка!" или чего-то в этом роде.
Молчал и Герман. Он понимал: мечта разбита. "Она сейчас скажет, что между нами ничего не может быть". Сердце Германа стучало так, будто он пробежал стометровку. А щëки горели, как у мальчишки.
Наконец Марика, не дождавшись от Германа ни насмешки, ни продолжения, взяла себя в руки, и, глядя ему в глаза произнесла дрожащим голосом:
– Я много лет называю вас в душе просто любимым. И я не смела даже мечтать о том, что вы мне когда-нибудь зададите такой вопрос.
Герман почувствовал, что задыхается. Счастье накатило, словно огромная волна, и захлестнуло, расплющило, завертело, не давая опомниться. Он так долго готовил себя к её отказу, что чуть не забыл, как себя вести, если она согласится. Кольцо в кармане обжигало пальцы. "Только бы подошло". Он осторожно шагнул вперëд и взял Марику за правую руку так бережно, словно боялся спугнуть. Девушка снова вздрогнула, но руки́ не отняла, только слëзы потекли по её щекам.
– Что с тобой, милая? Я напугал тебя?
– Вы ведь не шутите? Не смеëтесь надо мной? Мне не чудится всë это?
Герман едва сдержался, чтоб не сгрести её в охапку и не закричать на неё сердито, чтобы и думать не смела о таких глупостях. Вместо этого опустился на колено, словно рыцарь на картинке, и надел кольцо ей на палец. Подошло.
– Я люблю тебя, Мария Ангелаки, и мечтаю сделать тебя своей женой. А ты любишь ли меня?
– Всем сердцем люблю, – прошептала в ответ Марика, а потом шагнула к мужчине, потянула за руку, поднимая с колен, и прижалась доверчиво всем телом, обвивая руками талию, и снова заплакала, но уже не от страха, а от безмерной радости. Герман обнимал еë, нежно, едва касаясь, гладил по спине, целовал кудрявую макушку, и шептал-вышëптывал все нежные слова, которые так давно хотел сказать ей. А она молилась одними губами: эвхаристо, Кирие*. Ну да, комсомолка, но гречанка. А гречанки они христианки, что бы вокруг ни творилось.
Наконец Марика успокоилась и, немного отстранившись, посмотрела на Германа с озорством в глазах и прошептала:
– И что же теперь?
– А теперь мне очень хочется поцеловать тебя.
– Ну тогда целуйте...
– Неправильно, любовь моя, надо говорить – целуй, Герман. Ведь ты моя невеста теперь.
Марика захихикала. Невеста. Это было слишком головокружительно. Она ещё возлюбленной себя почувствовать не успела, а тут вдруг невеста...
– Ладно, тогда целуй, Герман! – и, смеясь, обняла его за шею
Она была невероятно хороша в этот момент: бледная печальная Марика с потухшим взором, похожая на вянущий цветок, превратилась в яркую разрумянившуюся розу с сияющими глазами. Смеющиеся губы манили, и Герман коснулся их, трепеща от восторга.
Он совершенно не умел целоваться. Этот большой взрослый человек сначала хранил верность своей первой несостоявшейся любви, а потом хранил себя для своей второй, подрастающей, чтобы своим чувством не осквернить её чистоты. И первый поцелуй Марики стал и его первым поцелуем. Они робко изучали губы друг друга, замирая от рождавшегося в глубине их тел томления. А потом Герман, чувствуя податливость девушки, осмелел и начал ласкать её губы языком, приоткрывая их и пробираясь в глубину манящего рта. Марика застыла, не зная, как реагировать, и он отступил, давая ей время. А после снова начал свою нежную игру. Когда же она осмелела и коснулась его языка своим, едва устояла на ногах, так потрясло её это ощущение. Но Герман крепко прижал её к себе и настойчиво продолжил поцелуй.
Они вернулись к столу спустя полчаса, и им так странно было, что всë вокруг осталось тем же, а они вдвоём так изменились. Сияющий и взволнованный Герман, не отпуская от себя Марику, взял слово и во всеуслышание попросил у Ивана и Афины руки их дочери. Повисла гробовая тишина. "Греки женятся на гречанках, гречанки выходят замуж за греков!" – так говорил Иван, и все это прекрасно знали, и Марика задрожала, понимая, что если отец сейчас откажет, ей придётся бежать из дома, потому что без Германа она не сможет жить. Иван же смотрел на внезапно просветлевшую дочь и вспомнил вдруг, как целовал впервые свою Афину, и как она расцветала в его руках, превращаясь в необыкновенную красавицу. Он вздохнул и сказал: