– Ты, Герман, сделал для моей дочери столько, что считай уже родной нам. А раз родной, то и грек. А греки женятся на гречанках. Дочь моя – гречанка, отдаю её тебе в жëны. Береги еë и люби всем сердцем и всей душой...
...Марика погладила мужа по щеке, замирая от нежности. Он повернулся к ней, раскрасневшийся от смеха, и затрепетал от того, как она на него смотрела. Страх, зародившийся в сердце при виде сидящего рядом с ней Стефаноса, разжал свои липкие пальцы. Ведь на нелюбимого человека невозможно так смотреть. И расхотелось расспрашивать, что он делал тут, этот мальчишка, так много боли причинивший его жене в детстве.
– Милая моя, обожаю тебя, – прошептал он, наклоняясь к ней и целуя в уголок губ.
Марика улыбнулась мужу в бороду.
– У меня в груди солнце рождается, когда я гляжу на тебя и на Зойку.
– Ты мой поэт, – ласково сказал Герман и, встав на четвереньки, навис над женой и дочкой и принялся покрывать затылок и щëчки младенца и лицо женщины быстрыми лëгкими поцелуями. Внутренней стороной бëдер, он чувствовал жар ног жены и по её затуманившемуся взгляду понял: она тоже чувствует его. Он осторожно перенёс вес тела на одну руку, а освободившейся начал поглаживать налитую грудь.
– Герман, не смей, Зои же тут! – еле слышно прошептала она. А он насмешливо фыркнул, целуя Зои, и подобрался пальцами к самой вершинке груди, от которой начал уже расползаться по ткани платья влажный кружок брызнувшего молока.
– Ах ты!!! Поросëнок...
– Я не дам тебе покоя, моя нежная пéри. Ты пленила моë сердце, и я боюсь упустить время, дарованное нам.
Он склонился, и делая вид, что хочет пощекотать носом дочку, коснулся губами сладкого соска. Молоко потекло сильнее, и он втянул его прямо через ткань.
– Герман! – воскликнула Марика уже гневно. – Ребёнок ещё не обедал! Прекрати.
Он поднял на неё смеющиеся глаза. Он был пьян от близости, и вкуса, и запаха, сводящего с ума.
– Ты моë сокровище, Марика, моë сокровище...
Стефанос меж тем вздумал вернуться, чтобы решительно объясниться с Марикой, но, услышав голос Германа, остановился и только подглядывал в щель между створками ворот. Он не видел всего, что происходило в беседке, но слышал их счастливые голоса и звуки поцелуев, и сердце его сжималось от боли, зависти и негодования. Он ненавидел сейчас Германа, первым ухватившего этот диковинный цветок. Ненавидел и Марику за то, что выбрала чужака. "Не дождалась меня, не дождалась!" Ему теперь казалось, будто она лучше него самого понимала сущность его чувств и знала, что он любит её, намного раньше, чем он сам это понял. И хотя бы поэтому должна была дождаться его, чтобы он, разобравшись в себе, пошёл и сделал ей предложение. А он сделал бы, сейчас он был в этом уверен. И это его ребёнка она бы катала на своём животе. И это ему дозволено было бы целовать и ласкать еë, а не учителю из Москвы.
Стефанос чуть было не забыл о том, куда изначально шëл и зачем. К дому крестного добирался уже бегом, боясь опоздать. Но мысли были, конечно, не о работе. Георгий Чача поглядел на него, взъерошенного, хмыкнул и налил по сто коньяку.
Стефанос скривился:
– Вчерашнего мне хватило, крëстный, спасибо.
– Ты со старшими-то не спорь. Это тебе не дедов компот, это лекарство от несвоевременных терзаний. Пей. А потом двинемся в кофейню.
И они двинулись. В кофейне было полно народу: вечер, пора обменяться новостями. Но для Георгия столик придержали: ещё бы не придержать для такого гостя. Снабжение в ресторанном деле – первейшее дело, а крëстный Стефаноса был хорошим снабженцем: не крал, не сидел, а связей имел много. И работал не только на родной ресторан, но и помогал дорогим друзьям по всему побережью, крутясь и раздобывая, что требовалось.
Поздоровавшись и обменявшись новостями с десятком знакомых Георгия, который сразу же громогласно представлял им вернувшегося из армии крестника, сели за столик, выпили кофе, а там и директор подоспел.
– Что за дело у тебя ко мне, дорогой друг? – Заур Абуладзе смотрел цепко, но улыбался радушно. – А кто это с тобой, уж не Стефани ли?
– А, помнишь моего крестничка? Слушай, Заур, надо мальчику помочь сделать в жизни первый шаг. Возьми его к себе ну хоть на кухню. В кулинарный хочет летом поступать, не болтаться же до лета без дела. А я, сам понимаешь, в долгу не останусь.