– Ай, на кухню никак, это же нужна квалификация, книжка, сам понимаешь, с продуктами работаем...
– Книжку сделаю, дядя Заур! Всë сделаю, как скажешь.
Заур улыбнулся золотыми зубами, потрепал Стефаноса по голове.
– Хороший мальчик вырос. Ладно, для дорогих друзей... На полставки пока возьму помощником на кухню. – Написал адрес на бумажке, вручил Стефаносу. – Сюда за санитарной книжкой иди, быстро сделают, скажешь, Заур просил. Не забудь. С книжкой – ко мне. Как готов будешь – так и начнëшь. А там поглядим, на что ты способен. Авось, недолго в поварах задержишься. Ваха! – Махнул человеку за стойкой. – Принеси нам кофе, бутылочку "Тбилиси" и всë, что к нему полагается.
– Ого, – хохотнул Георгий, – щедро!
– Для хорошего друга и его крестника – не жаль лучшего.
Стефанос вздрогнул, завидев очередную бутылку, но Чача с силой наступил ему на ногу под столом и с улыбкой прошипел в ухо: "Слушайся крëстного, это лекарство", – и парень смолчал.
А коньяк и впрямь был хорош, ничего подобного Стефанос раньше не пробовал и понимал, что вряд ли в скором времени попробует. Распили на троих бутылку, но были трезвы, как стëклышко, разве что шутили скабрëзнее, смеялись громче и глазели на девушек, проходящих по набережной, откровеннее, чем обычно. Разошлись зá полночь. Но шагалось легко и на сердце было спокойно, пока не дошëл до дома Ангелакисов.
Ноги сами понесли к воротам, так, одним лишь глазком глянуть, спит она или нет. И снова, как вчера, только одно окно в доме слабо светилось – еë окно. Их окно... Стефанос приоткрыл ворота – никто на этой улице, да и во всём городе, похоже, не закрывался на ночь – и проскользнул внутрь. Стараясь не шуметь (о нет, он совсем не пьян, не пьян), подкрался к окну и, прежде чем стучать, заглянул в него (почему он не сделал этого вчера – бог знает). Герман спал, широко раскинувшись на кровати. Марика кормила Зои.
Стефанос смотрел на неё в тусклом свете ночника, как ловко она держит на одной руке малышку, а другой – поддерживает снизу налитую полную грудь, направляя сосок в жадный маленький ротик. Смотрел и понимал, что пропал окончательно. Можно ненавидеть её сколько угодно, но это ничего не изменит: он любит еë до безумия. И каждое её слово, каждый взгляд, каждый жест только глубже вонзают ему в сердце отравленную иглу этой любви, и противоядия нет.
Тем временем головка Зои тяжело откинулась назад, ручка, хватавшая мать за одежду, замерла. Марика осторожно освободила грудь, поправила ночную рубашку, поднялась и положила Зои в кроватку, стоящую у изголовья взрослой кровати. Потянулась устало и внезапно замерла, увидев за окном лицо Стефаноса. Поняв по выражению её лица, что обнаружен, парень принялся изо всех сил жестикулировать: выйди, мол, на минутку. Марика покрутила пальцем у виска, но скрылась в глубине комнаты. Стефанос хмыкнул: вчера он бы только вызверился в ответ на такое обращение, а теперь ему от неë и этот жест был мил...
Марика вышла, кутаясь в пуховый платок, и ночной гость, согретый изнутри коньяком и любовью, понял, что вообще-то холодно уже.
– Чего тебе, Ксенакис? – недовольно спросила женщина. – Говори скорее, я спать хочу.
Тогда Стефанос стремительно шагнул вперëд и, прежде чем Марика успела что-то сообразить, схватил еë за плечи и поцеловал прямо в губы.
* Спасибо, Господи (греч.)
Глава 6. Просто друг
Зубы Марики были острыми, рука – тяжёлой, а нога – меткой. В этом Стефанос убедился в следующую же секунду, согнулся от боли в паху, схватился за горящую щëку и тихо застонал сквозь прокушенную губу:
– За что-о-о-о?!
– За всë! Иди проспись, алкоголик проклятый! Совсем обалдел. Завтра поговорим. Если осмелишься мне на глаза показаться.
Развернулась и ушла. Парень постоял, продышался и поплëлся домой, ругая себя за то, что вообще завернул к Ангелакисам сегодня. Не нужно было этого делать. Он понял это сейчас со всей ясностью, получив полновесный "ответ" Марики.
А та, пробираясь по тëмному коридору к своей комнате, шëпотом костерила ночного гостя. Отбитая о наглую рожу ладонь горела, ныло колено, губы от жадного поцелуя саднило, во рту стоял вкус крови и коньячного спирта. "Чтоб тебя разорвало, грязнозадый пëс, ослиный хрен, дерьмо коровье!" Ругаться по-понтийски она, дочь шофëра, умела и не стыдилась. Другое дело, по-русски никогда себе этого не позволяла, всë-таки русский был для неё прежде всего языком литературы. А на родном – отводила душу. Ведь даже услышь её обожаемый муж, перед которым она не хотела бы выглядеть базарной торговкой, всё равно не понял бы ни слова. А значит, было можно.