Наверное, она и не заметила бы ничего, если б не приоткрывшаяся от сквозняка дверь в комнату матери. Увидев в просвет Афину, лежащую на полу, Марика испугалась, что той стало плохо, и хотела было броситься на помощь, но замерла в растерянности. Дрожащий свет в комнате отбрасывал не простенький самодельный торшер на бамбуковой ноге, а свечи, стоящие перед матерью треугольником. В центре его лежала цыганская игла, странные ножницы и две старые фотографии, которые соединяла толстая красная шерстяная нитка. Афина, распростëртая крестом перед этим своеобразным жертвенником, бормотала, словно в трансе:
– Не забирай, не забирай еë, Ири́ни. Здесь она нужна, отпусти.
Марика хорошо знала каждую карточку в семейном фотоальбоме. И одна из лежащих перед матерью была ей знакома. Но вот второй она не видела ни разу. С обоих снимков на фотографа смотрела маленькая Марика возрастом где-то около года. Справа, на знакомом изображении, девочка улыбалась во весь рот, а слева – на незнакомом – сердито свела бровки, словно собираясь разреветься. Левая фотография была с браком: на щеке ребёнка темнело круглое пятнышко, словно родинка. Марика невольно коснулась щеки. Родинки у неё на этом месте никогда не было. Стало жутко: показалось, что на фото какая-то совсем другая девочка.
Мать меж тем поднялась, взяла цыганскую иглу, нагрела её на огне свечи. С силой уколов палец, выдавила несколько капель крови на красную нить и, подолжая шептать просьбы и молитвы, перерезала ту старинными ножницами в форме длинноклювой птицы. Теперь Марика разглядела их: они были точно как те, которыми соседка-повитуха пресекла пуповину родившейся дома Зои.
Не решаясь прервать диковинный ритуал, Марика стояла у двери. Лишь когда Афина начала задувать свечи, окликнула её:
– Мам... С каких пор ты оккультизмом занимаешься?
– Давно ты тут? – Голос матери звучал глухо, потерянно.
– Минут пять. Кто такая Ирини? И кого она должна отпустить?
Задув последнюю свечу, Афина включила торшер. Убрала всë с пола, только фотографии положила на тумбочку. Села на кровать, похлопала по покрывалу, приглашая дочь примоститься рядом.
– Это меня Райка Алмазова надоумила. Цыганка из Старого Посёлка. Гадала мне и сказала, что Ирини тянет тебя за собой.
– Да кто это, Ирини?
– Неужто и впрямь не помнишь? – Афина понурилась. – Моя вина. Ты так плакала, когда её не стало, что я прекратила говорить про неё с тобой... Просто отвлекала тебя, когда ты спрашивала. Наверное, это было неправильно... У меня всегда рождались близнецы, девочка моя. Ирини – твоя сестра-близнец. Вам было почти два года, когда она умерла.
В голове Марики что-то переключилось. Это что-то, казалось, только и ждало разрешения Афины вспомнить. Картинки и ощущения пришлого, прорвавшись через преграды, выстроенные сознанием, на какое-то время стали сильнее реальности.
Вначале пришла гулкая пульсирующая темнота, сладко-соленый вкус на языке и ощущение, что её трогает кто-то. Память услужливо подкинула цитату: "Внутриутробное воспоминание – один из мифов капиталистической лженауки психологии", – но картинка уже сменилась. Она увидела маленькие ножки, бегущие изо всех сил, и поняла, что эти ножки – её. А потом услышала жалобный плач позади и свой отчаянный крик: "Мама, Ийини упайя!"
– Ирини упала, – повторила она вслух.
– Ты помнишь, – сдавленно прошептала Афина. – Да, она упала. А потом всë слабела и слабела...
Марику передёрнуло от молниеносной догадки.
– У неё тоже была лейкемия?
– Тогда говорили "белокровие". Лечения не было, ты сама понимаешь.
Марика понимала. Если уж она спустя двенадцать лет после смерти сестры чудом попала в экспериментальную группу, то в 1959 году какие могли быть варианты... Только бессильно смотреть, как твой ребёнок гибнет, и уводить другого рыдающего ребёнка от постели больного.
..."Ийини, втявай, втявай игйять! Ийини, ти сьпись?" Сестрëнка так крепко уснула, что не шевелится, даже когда раздосадованная Марика тормошит её. Лежит и лежит в этой странной кроватке, в которую мама и крëстная так красиво уложили пионы. "Мама, я тозе хоцю цветоцек! Мозя?" Плачущая Афина кивает и вдруг крепко прижимает дочку к себе, мешает забрать самый яркий цветок. Девочка пыхтит недовольно, вырывается. А потом играет с пионом, в упоении рассыпая по комнате лепестки. "Ийини, матьйи! Касива? Ийини, ти де? Де моя Ийини?". Ирини в комнате нет, нет и диковинной кроватки, и мамы, только крёстная кивает головой: "Красиво, очень красиво, милая," – и тоже плачет почему-то...