Последнее воспоминание укололо так остро, что, не в силах избавиться от боли в сердце, Марика всхлипнула и обняла маму. Первый порыв отчитать Афину за суеверие угас вместе с пониманием: если бы перед самой Марикой стоял выбор не делать ничего или делать хоть что-то для спасения своего ребёнка, она и молилась бы, и жгла свечи, и пальцы колола, и к цыганкам ходила.
– Когда Герман привёл тебя в тот день из школы с запиской от Ксандры, я поняла, что болезнь пришла за тобой. Ты была крепче сестры и родилась первой, вот и продержалась до четырнадцати. Врач сказал, что у тебя тоже лейкемия, и надежды нет. Я как будто ослепла от горя. Сказала Ивану, что хочу побыть одна, и ушла бродить по городу. Думала, куплю водки бутылку да выпью всю, залью горе. А водки не было нигде, как назло. Сама не знаю, как вышла к морю. И там встретила Райку. Ну как встретила... Толкнула её случайно. Она сперва орать принялась на меня, а потом вдруг замолкла, схватила за руку и всë мне рассказала: про Ирини, про тебя. И велела ворожить. Каждый день. И денег не взяла, хоть я ей предлагала отдать, что на водку собиралась потратить. Той же ночью я сделала это в первый раз. И утром пришёл Герман и сказал, что в Москву тебя заберёт. И, храни Господь твою свекровь, тебя обследовали, и лечили, и поставили на ноги. С тех пор я ни дня не пропускала. И ты не смотри на меня так, буду и дальше продолжать. Лишь бы ты жила. А ты уж думай обо мне, что хочешь.
Марика засмеялась сквозь слëзы.
– Знаешь, что я о тебе думаю? Мне очень повезло. Ты самая лучшая мама на свете. – И ещё крепче обняла Афину одной рукой за плечи, а другой – погладила по волосам.
Женщины умолкли. Каждая думала и тихо плакала о своëм. Им было и легко, и грустно, а Марика вдруг подумала, что ради того, чтобы вспомнить сестрёнку, стоило пройти через дурацкую стычку с пьяным Ксенакисом. Ей казалось сейчас, что недостающий кусочек души занял наконец своё место, и именно этого хотела бы маленькая Ирини: чтобы её не забывали и любили.
Требовательный вопль Зои, разорвавший ночное безмолвие, заставил молодую женщину подскочить.
– Боже, она сейчас весь дом перебудит!
И тут же в комнату тëщи ворвался всклокоченный Герман:
– Афина Ксенофонтовна, Марика пропа... Ох, милая, ты здесь, какое счастье! Я испугался, что тебе где-то плохо стало... Не мог тебя найти. И Зойка опять проснулась.
Марика нежно погладила мужа по щеке и с улыбкой обернулась к матери:
– С такими хранителями, как вы, я до ста лет доживу.
Растревоженная девочка даже на руках мамы никак не успокаивалась. Била Марику маленьким кулачком, дрыгала ножками, прихватывала грудь дëснами, всхлипывала обиженно.
– Да что же с тобой такое! Не ночь, а цирк с конями, – пробормотала Марика, освобождая истерзанный сосок и перекладывая дочку к другой груди.
Зои гневно сжала челюсти, и молодая женщина зашипела от боли. По соску будто лезвие чиркнуло. Аккуратно и быстро сунув палец в уголок Зойкиного рта, Марика решительно разжала челюсти маленькой пираньи, тут же зашедшейся в оглушительном крике, провела по нижней десне и повернулась к мужу:
– Герман, это зуб! У неё первый зуб прорезался! И второй рядом скоро будет!
В эту ночь не спали не только в комнате Ангелаки-Шумских. Сон не шëл и к Стефаносу Ксенакису. Даже мимолетного прикосновения губ ему хватило, чтобы увязнуть ещё глубже, хотя глубже вроде было некуда. А жёсткий отпор убил в нём всякую надежду на скорое пробуждение в Марике нежных чувств к нему.
"Глупо было лезть напролом и думать, что она ответит на твой пьяный поцелуй. – Внутренний голос был беспощаден. – Нужно было втираться в доверие постепенно, готовить почву. А ты попëр нахрапом. Теперь добиваться взаимности придётся намного дольше. И, возможно, она вообще тебе не светит. Ты всë испортил, болван. Держись теперь от неё подальше".
Три дня Стефаносу удавалось за шкирку оттаскивать себя от заветной ограды, затыкать уши при звуках любимого голоса и бежать. Первый день ушёл на оформление санитарной книжки. Связи Заура сработали чëтко и молниеносно: на что у других уходили недели, для пришедших от директора кофейни делали в экспресс-режиме. Выйдя тут же на работу, как и было обещано, Стефанос попал в жадные лапы повара. Тот не стеснялся гонять пришедшего по блату помощника в хвост и в гриву, словно проверял на прочность. "Похлеще старшины, честное слово", – думал парень, падая вечерами на кровать и проваливаясь в сон без сновидений. Четвёртый день был выходным, и совладать с собой было куда проще. Просто не выходи из дома, просто руби дрова... Но как назло отец тоже не работал в этот день. Растолкал ни свет, ни заря, и после принудительных работ по обрезке деревьев и скоростного сбора последней хурмы велел сыну топать на рынок за овощами, сыром и мясом. А сам занялся хурмой: перебрать, почистить, повесить сушиться... До вечера можно провозиться.