Ведь в тот самый момент, когда его супруга, гордая красавица Нино Баркалая, измотанная родами, расцеживанием и жёстким роддомовским режимом, приблизилась к мужу в сопровождении медсестры, торжественно несущей аккуратно спелëнутое полешко, Георгий одновременно обрёл новую жизнь и погиб.
И если дочь стала его элексиром жизни, то смертельный удар нанесла ему жена. Бледная от кровопотери и гнева, она наклонилась к мужу и прошипела тому в самое ухо:
– Никогда больше, слышишь? Никогда не притронешься ко мне! Никаких больше детей! – И с вымученно королевским достоинством зашагала к машине своего отца, на которой мужчины приехали за ней.
А Чача стоял со своим родным кряхтящим полешком в руках, словно замороженный. В груди столкнулись боль отверженности и жгучее сострадание к женщине, которая ради него и его дитя пошла на муки, каких он и вообразить не мог. "Если бы мне, – думал в тот миг Чача, провожая взглядом жену, – пришлось выталкивать нечто размером с небольшую дыньку из отверстия, куда порой не без проблем входил óрган диаметром около пяти сантиметров, разве был бы я благодарен тому, по чьей вине мне пришлось это сделать?" Душа Георгия рассыхалась и рассыпáлась в пыль, точно горшок из плохой глины. Он понимал, что неприступная Нино, коей он добивался долгих два года, теперь окончательно отгородится от него и в жизни больше не откроется так, как в ту невероятную ноябрьскую ночь, когда они зачали ребёнка.
Это была первая годовщина их свадьбы, и всë тогда должно было пройти идеально. Чача готовился две недели, лишь бы угодить своей королеве: купил у соседа сладкого домашнего вина, на рынке - пряностей, поздних фруктов. Достал по знакомству коробку шоколадных конфет и несколько заветных конвертиков с резинотехническими изделиями номер два для защиты от нежеланной беременности. Конечно, куда привычнее было предохраняться по-старинке, прерывая движение к кульминации и извергаясь на простыни. Но при такой близости жена была напряжена. Боялась, что Георгий замешкается и вместо мифического блаженства, о котором все её подруги грезили, но ни одна так и не достигла, подарит ей недостающие двадцать три хромосомы.
Страх Нино перед беременностью и родами был столь силëн, что она запрещала мужу проливать эликсир жизни не только в природой созданное для этого вместилище, но и на своё тело, считая мужское семя чуть ли не ядом, способным проникать сквозь поры кожи и добираться окольными путями до матки. Ей, невольной повитухе четверых братьев и сестёр и беспомощной свидетельнице смерти матери от кровотечения после подпольного аборта, достаточно было увиденного страдания, чтобы заречься не просто иметь детей, но полностью отвергать идею сожительства с мужчиной. Она отказывала каждому претенденту на еë руку, стоило тому сообщить ей, какой прекрасной матерью она станет и сколько младенцев ему родит. Во всех женихах она видела потенциальный источник боли и опасности. К двадцати пяти годам девушка, казалось, добилась своего: свататься к ней перестали и называли за глаза ледышкой.
Один только Чача не сдавался и обивал порог дома Баркалая с завидным упорством. Он любил в ней исключительно её саму и не заикался о потомстве, а когда Нино, испытывая настырного ухажëра, сама завела об этом речь, осторожно ответил: "Женщине решать, сколько детей рожать и рожать ли вообще. Еë чрево носит". И тем растопил лед в сердце красавицы.