- А если заплатить вдвое, втрое?! - Нино почти кричала.
- Нет, милая, ведь вероятность того, что вы погибнете, а умелец получит срок за непредумышленное убийство - очень велика.
- А если я в родах погибну! Господи, да это же такая боль, такое страдание! Ненавижу тебя, Чача! Слышишь?! Не-на-ви-жу!!! Лжец, подлый, подлый лжец!
И она бросилась на мужа с кулаками. Чача едва успел перехватить её руки за тонкие запястья в паре сантиметров от своего лица. Нино разрыдалась и обмякла в объятиях мужа, сразу сделавшись такой маленькой, такой беспомощной, сама словно дитя.
- Что же делать, Ксенофонт? - в отчаянии спросил Чача. Видеть жену в таком состоянии было страшно. Сразу хотелось защищать её, но от обрушившейся на них новости защиты не было.
- Ну что делать, что делать... Вынашивать, рожать, растить... Радоваться! Дети - это цветы жизни...
Фельдшер подошел к заливающейся слезами женщине, погладил по спине, зажурчал своим рокочущим баском, словно деловитый шмель:
- Ниночка, соседушка, послушай старика. Ты приводишь дитя в хороший мир, к добрым людям. Дай ему родиться, не губи. И себя не губи, душу свою. Вон, Ксандра моя родит скоро, а потом и ты, и ещё кто-нибудь на нашей улице, попомни моё слово, урожайный будет год. Будете все вместе детей растить, в школу вместе пойдут, а там, глядишь, и переженим их всех между собой. И снова прорастут цветы жизни. Чем не радость?
Нино лишь всхлипывала, упрямо сжав губы и нахмурив брови.
Домой супруги шли молча. Первое время после визита к чете Димитру Нино дичилась мужа, подозревая, что тот нарочно подстроил ей такую каверзу с беременностью. Потом Чаче показалось, что его уверения в собственной невиновности возымели действие: жена словно немного оттаяла. Но после рождения Натэллы дверь в сердце супруги окончательно и с треском захлопнулась. Ни разу она более не подпустила Георгия к себе, обрекая своё тело добровольной аскезе. Дочери же она уделяла минимально необходимое внимание: покормить, подмыть, перепеленать, отдать в руки вернувшемуся из поездки небритому, пропахшему потом, пылью и бензином отцу и молча уйти в свою келью на втором этаже. Дом она по-прежнему содержала безупречно, и в этом был отчасти своего рода невысказанный упрёк мужу, отчасти попытка компенсировать холодность к ребёнку, который, конечно, ни в чем не был виноват. Умом это молодая мать понимала, но и преодолеть себя и полюбить несуразное беспоуойное существо, рождённое в таких страданиях, не могла. Ещё в подростковом возрасте в ней словно отключилось инстинктивное желание к продолжению жизни. Она не умилялась при виде малышей, котят, щенков и прочей трогательной живности, напротив, ей хотелось бежать от них прочь, потому что за каждым милым существом ей виделось страдание тела, производящего его на свет. И, словно наказывая ее за бесчувственность (а может - наоборот, за чрезмерную чувствительность к чужой боли), собственные гормоны во время и после родов сработали из рук вон плохо. От болезненных схваток она страдала более двух суток, и, как назло, испытать окситоциновый восторг и безусловно полюбить ребенка ей тоже не было суждено. Восстановление в послеродовой период совсем не задалось: мучительная чистка на живую из-за застоя крови в лениво сокращающейся матке, бесконечные уколы толстыми тупыми иглами, невыносимые пытки расцеживания, лишь бы добыть капли молока из окаменевшей груди, - шутка ли. И так и не сумев вернуться из этого страдания в жизнь, Нино вела существование робота, с каждым днём всё глубже погружаясь в серую муть. Душа этой, по-прежнему навероятно красивой женщины, была подобна лилии во льду: все радости утратили для неё вкус и значение.
Чача поначалу закрывал глаза на странное поведение жены. Но, несколько раз застав по возвращении Нино стоящей в ступоре у кроватки с рыдающим младенцем, забил тревогу: столь ужаснуло его безучастно-отрешённое выражение её лица и безвольно повисшие вдоль тела руки. Он пытался показывать жену врачам. И даже получил от них мудрёное название "послеродовое маниакально-депрессивное расстройство" и рекомендацию поместить жену в психоневрологическую больницу на лечение, но банально испугался, что станет ещё хуже. Кто его знает, что там у неё в мозгах поправят... Вместо стационара он нанял Нино в помощь для ухода за дочуркой старушку-соседку. И кажется, впервые за полтора года с момента выписки из роддома уловил на лице жены слабую благодарную улыбку.
Оттепель продолжалась около трёх недель. Нино несколько раз снизошла до совместной трапезы и даже до шутливого разговора, как раньше, до рождения Натэллы. И Чача вздохнул с облегчением: состояние жены явно улучшалось без всяких лекарств и больницы. Но затем Георгию пришлось уехать в очередной рейс. А спустя три дня, по возвращении, он увидел, как два дюжих санитара грузят в медицинский ПАЗик тело жены, накрытое с головой казённой простынёй, и левая рука женщины, глубоко располосованная от запястья до локтя, лежит на носилках, неестественно вывернутая, но кровь из трёх темно-лиловых ран почему-то не льётся. Рыдающая няня, держа на руках малышку, что-то сбивчиво говорила обычно весёлому участковому милиционеру, вот только он в этот раз совсем не смеялся, хмуро писал в блокноте и качал головой. Натэлла, увидев отца, заёрзала в морщинистых руках соседки, и та вынуждена была опустить её на землю. Девочка смешно поковыляла к Георгию, лопоча "па-па-па-па". Он машинально посадил её на шею, и так они и провожали взглядами машину, навеки увозящую из их дома неприступную красавицу Нино.