– Я их в любом случае вряд ли дождусь. Ну не хочет она детей, – глухо сказал Чача. – Что, в общем-то, понятно. Ты прекрасно знаешь, что девочка с малолетства всякого наслушалась и надумала себе. И потому считает, что лучше избавляться от детей до того, как они обрели более-менее узнаваемую форму человека и уничтожили еë. Я же, сам понимаешь, не заставлю дочь рожать против воли. Потому что у меня в голове вины и сомнений тоже предостаточно... И всё, что я могу - защитить еë от осуждения на работе и боли благодаря твоему содействию.
– Решать тебе, друг мой. И ей. Моë дело – предупредить о возможных последствиях. Но всë же, дружище, ты уж прости меня за прямоту, я думаю, что, ограждая её от боли при аборте и от пересудов в рабочем "курятнике"*, ты оказываешь ей медвежью услугу. Она думает, что над телом можно издеваться безнаказанно. Но оно может очень неприятно отомстить за такие экзерсисы. И не только бесплодием, а чем похуже.
– Спасибо тебе, Миха. Я ценю в тебе не только врача, ты знаешь. Каждое твоё слово, я знаю, обдумано и сказано не зря. И ты прав. Я скажу Натэлле, что оплачивать ампулы больше не буду, равно как и отсутствие справки... Пусть или предохраняется, или рожает... А ты всегда желанный гость в моём доме независимо от вестей, которые приносишь. Впрочем, если честно, просто посидеть, вспомнить былое - это, пожалуй, было бы лучше всего.
После этого разговора, тоже ставшего уже знакомым обоим ритуалом, мужчины вдумчиво и неспешно допили кофе, встав из-за стола обнялись и сердечно распрощались. Когда за гинекологом закрылась дверь, Георгий устало вздохнул, потëр лицо, словно желая проснуться, и встал у окна. Отрешенно глядя вдаль, он перебирал в уме аргументы, которые убедили бы дочку прекратить гробить здоровье абортами и родить ребёнка, выйдя замуж за надёжного человека, который мог бы стать её, да и его, Чачи, опорой. Старость подбиралась всë ближе, и Георгий предчувствовал: какие-то два-три года, и на пятки начнут наступать нынешние задиристые юнцы, которые пока за душой ничего, кроме гонора, не имеют. Но лисье чутьë Чачи не обманывало его. Он видел страну изнутри, с той стороны, о которой не писали передовицы официальной прессы, и понимал: экономику, крепко увязшую в болоте тотального регулирования товарно-денежных отношений, вот-вот постигнет или реформа, спущенная сверху, или нечто стихийное, прорвавшееся снизу. Второе, конечно, должно было ещё вызреть, выкристаллизоваться, и казалось куда менее реальным, чем первое. Впрочем, в 1914 году тоже мало кто верил в свержение царизма, а вот поди ж ты... И вот когда всё в стране пойдёт кувырком, оборотистая молодёжь может оказаться куда успешнее стареющего снабженца, оставив Чачу вместе с его обветшалыми связями за бортом.
В любом случае помощник был нужен. Ловкий, умный, обученный и такой же наглый и задиристый, как подрастающие конкуренты. Было время, Георгий думал, что этим помощником будет сама Натó, тем более что казалось, гены отца взяли верх и здесь. Математика в начальной школе шла у девочки настолько хорошо, что учительница, к счастью, молодая и ещё не уставшая от детей, подкидывала скучающей на уроках Натó задачки на сообразительность и логику. Что же до социальных навыков, тут дар Чачи убеждать, сглаживать углы, находить решения, устраивающие всех, был умножен на открытый взгляд голубых глаз, словно подернутых серебристым туманом. Устоять перед просьбой Натэллы не мог почти никто из детей и мало кто из взрослых. И всё же с дочкой Георгий допустил промашку, проморгав момент: ещё в средней школе надо было вручить ребёнка какому-нибудь интересному и проверенному старичку-профессору, умеющему увлечь знанием, и предупредить тот самый подростковый спад интереса к учëбе, о котором все говорят и с которым никто не знает, что делать. В этот период, когда одобрение взрослых уже не кажется таким важным, и на первый план выходит успех у сверстников, честолюбие Натó перескочило с академических рельсов на путь социальных взаимодействий, с каждым разом всё более рискованных. Вместо пятëрок Натэлла принялась коллекционировать поклонников...
Георгий опомнился только в десятом классе дочери, месяца за три до выпускных экзаменов. Точнее, обухом по голове заставило его очнуться известие о том, что девочка ждёт ребёнка. Три дня подряд её рвало за завтраком при запахе омлета, который она обожала и обычно требовала с утра с раннего детства. Он сперва пичкал её активированным углем и недоумевал, чем это его малышка могла так травануться, что тошнит её только от запаха и вкуса яиц. А на третий день замер с блистером посреди столовой от поразившей его догадки, медленно повернулся к дочери и глухо спросил: