Конечно, он оплатил тогда обезболивание и операцию, и молчание врача и акушерки щедро сверх условленной суммы. Он добился увольнения физрука, от которого так красноречиво шарахнулась дочь, вернувшаяся к занятиям после "гриппа". Решивший проводить дочь в школу Чача увидел, как взгляд симпатичного подтянутого учителя в спортивном костюме и со свистком на груди слишком откровенно, слишком по-собственнически скользнул по фигуре Натэллы.
- Иди в класс, булочка. Мне тут кое с кем поговорить надо.
Натэлла посмотрела на него полными ужаса глазами.
- Папочка, пожалуйста, не надо, если он узнает - все узнают...
- Он не узнает. Я просто дам ему один дельный совет. Иди в класс.
Георгий говорил с дочерью мягко, но по выражению его лица Натэлла поняла, что с пребывающим в таком настроении отцом лучше не спорить. Это был тот самый Чача, который свои условия по сделкам умел выставить так, что остальные участники с одной стороны чувствовали себя очень важными персонами, а с другой - понимали: вариант, предложенный снабженцем, - лучший, и пытаться что-то изменить бессмысленно и вредно для общего дела.
Разговор с учителем физкультуры был коротким, неприятным и окончательно изобличающим последнего. Тот совершенно не умел держать лицо, и хоть хорохорился, бегающие глаза выдали его с головой. Чтобы не привлекать ненужного внимания к дочери, Чача не стал заявлять в милицию на растлителя. Но путь в школу физруку был теперь заказан по всей Абхазии, а не только в Сухуми. Георгий изо всех сил постарался искупить вину за своё бездействие, надавив на все возможные рычаги влияния, лишь бы только содеянное не сошло этому человеку с рук. С тайным злорадством наблюдал он за злоключениями обидчика дочери, волею судьбы приходившегося очень дальним родственником по жене одному из соседей Чачи. И неизменно интересовался, когда Ираклий Георгадзе заходил по-приятельски поболтать иногда, как там дела у бедного мальчика, которого ни за что, ни про что уволили за сущие пустяки, но почему-то влепили выговор с занесением в личное дело. И с непередаваемым удовлетворением выслушивал причитания соседа, что из-за этого выговора Арчил теперь никак не может устроиться на работу в школу, а что он еще умеет с таким образованием! В эти минуты сердце Георгия пело, и он верил, что уж теперь-то всё точно пойдёт на лад. А ещё спокойнее и радостнее ему стало, когда от того же Ираклия он узнал, что Арчил уехал с беременной женой в Грузию: учитель физкультуры потребовался в какой-то деревне на горном озере.
- Там природа очень уж хороша, - говорил, глядя в сторону сосед. - Для будущей матери и ребенка куда лучше, чем тут. Одна беда, добраться туда непросто, ранней весной и зимой дорога закрыта, не проехать... И роддома нет, амбулатория только...
А Чача кивал, поддакивал, подливал гостю крымский мускат, привезённый из очередной командировки, как он обтекаемо называл свои отлучки по делам снабженческим, и сыто улыбался в шикарные усы.
Впрочем, куда больше судьбы незадачливого ловеласа интересовала Георгия судьба и безопасность собственного ребёнка. Тут уж он из кожи вон вылез, чтобы окружить дочь вниманием и опекой, прежде невиданными. Снова договорился с одной пожилой, но крепкой и бодрой соседкой о помощи по хозяйству (ну а что помощь эта была небезвозмездной - знать никому было не нужно). В обязанности тётушки Марьяны входили и функции няни: провожать дочку в школу и встречать после уроков, следить, чтобы та пошла к репетитору, а не в кино, а также обучать всяким женским хозяйственным премудростям. Натэлла сперва сопротивлялась, но как-то вяло. А потом вдруг словно встрепенулась, стряхнув с себя произошедшее, словно грязную воду, и вгрызлась в науку, как будто прозрев для по-настоящему важного и позабыв и про коллекционирование воздыхателей, и про унизительный надзор соседки-помощницы. Этого запала хватило девушке на несколько лет, пока она училась в выбранном отцом вузе и зарабатывала репутацию в бухгалтерии им же выбранного НИИ. Она была пай-девочкой и ухажёров отваживала жестоко: слишком глубока была рана от первой "взрослой" влюблённости, слишком яркими - воспоминания обо всём пережитом после. А отцу на его прозрачные намёки о том, чтобы стать его преемницей в будущем, не менее прозрачно намекала, что сперва полезно будет ей набраться опыта на государственной работе, авось пригодится это когда-нибудь. И Чача успокоился, расслабился. "Опять расслабился, - с горечью подумал он, глядя в окно. - И опять сел в калошу, старый дурак".
Было это так радовавшее его тогда благоразумие дочери настоящим или же это была одна из выгодных масок, каковые, чего уж там, любой человек имеет в своём арсенале в достаточном количестве и только так и выживает в обществе себе подобных? Теперь уже Чаче казалось, что второе. Оглядываясь назад, он понимал, что Натэлла довольно рано научилась, отказываясь от сиюминутных детских и юношеских капризов и действуя так, как от неё ожидали окружающие, подводить людей к тому, что именно ей было нужно. Она определенно была стратегом, но интерес её стратегии был не в только и не столько в материальных благах, а в получении мощной эмоциональной подпитки обожанием. Это могло быть обожание учителей и отца, обожание подружек, обожание поклонников, пусть даже и отвергнутых. Но сколько бы его ни было, ей всегда его было мало. Как будто неутолимый голод грыз её изнутри, заставляя её искать всё новые источники и бросать те, что перестали жажду утолять. Георгию порой казалось, что Натэлла так пытается доказать ушедшей матери: смотри, какая я замечательная, меня есть за что любить! Пытается и не может, потому что мёртвым уже ничего докажешь, и дыру в душе, пробитую их отвержением, не заделаешь.