– Вы все время спрашиваете «почему», – устало сказала Ада Холланд.- Как будто у всего всегда есть разумная причина.
– Не обязательно разумная. Но причина, разумеется, была.
– Значит, вы хорошо понимаете их? Этих людей, которых сажаете за убийство и моральное уродство?
– Иначе я не смог бы делать свою работу. Он отпил еще кофе и подумал о Хальворе.
– Но должны же быть исключения?
– Они очень редки.
Она вздохнула и посмотрела на дочь. – А что ты думаешь, Сёльви? – серьезно спросила она. Тихо, с совершенно новым для нее выражением, раньше он не слышал, чтобы Ада так говорила. Как будто хотела пробиться сквозь хаос, царивший в легкомысленной голове дочери и найти ответ, неожиданный, все объясняющий ответ. Как будто она вдруг обнаружила, что единственная дочь, которая у нее осталась, – не такая, какой она представляла ее себе раньше, возможно, она нашла у нее неожиданное сходство с Анни.
– Я? – Девушка удивленно посмотрела на мать. – Я, знаешь, никогда не любила Фритцнера из дома напротив. Я слышала, он вечно сидит в парусной лодке посреди комнаты и читает целыми ночами, а в держателе для бутылок у него бутылка пива.
Скарре выключил почти весь свет в офисе. Осталась гореть только настольная лампа, шестьдесят ватт; в белом круге ее света валялись бумаги. Принтер мягко и ровно гудел, выплевывая последнюю страницу, заполненную его любимым шрифтом – «Palatino». Краем глаза он увидел, как открылась дверь и вошел человек. Он хотел посмотреть, кто это, но из принтера как раз выпал листок. Он наклонился и подхватил его, выпрямился – ив этот момент в поле его зрения попала фигурка, лежащая на белом листе бумаги. Бронзовая птичка на шесте.
– Где? – быстро спросил он.
Сейер сел.
– Дома у Анни. Сёльви разбирала вещи Анни, и эта фигурка лежала среди них, завернутая в газету. Я побывал на могиле. Птица, без сомнения, отломана от памятника Эскилю. – Он взглянул на Скарре. – Но она могла получить ее от кого-нибудь.
– От кого, например?
– Не знаю. Но если взяла ее сама, то есть пошла на могилу и под покровом темноты отколола от могилы фигурку с помощью какого-нибудь инструмента, то это… почти кощунство. Ты не находишь?
– А Анни не была способна на кощунство?
– Не знаю. Я уже ни в чем не уверен.
Скарре повернул абажур лампы так, что на стене появилась идеальная полная луна. Они сидели и смотрели на нее. Повинуясь внезапному импульсу, Скарре поднял птицу на шесте и пронес перед лампой, раскачивая туда-сюда. Силуэт, который возник на фоне «луны», был похож на тень огромной пьяной утки, возвращавшейся домой с пирушки.
– Йенсволь перестал тренировать команду девочек, – сказал Скарре.
– С чего бы это?
– Слухи начали расползаться. Дело об изнасиловании вышло наружу. Девочки отказались к нему ходить.
– Ничего удивительного. Тайное всегда становится явным.
– Фритцнер прав: настали трудные времена для очень многих, и они продлятся до тех пор, пока не найдется виновный. Но ведь это будет уже совсем скоро, ведь ты уже распутал все нити, не так ли?
Сейер покачал головой.
– Все дело во взаимоотношениях Анни и Йонаса. Что-то произошло между ними.
– Может быть, она взяла птицу на память об Эскиле?
– Она могла бы просто зайти к его родителям и попросить у них какую-нибудь игрушку.
– Мог ли он как-то провиниться перед ней?
– Перед ней или перед кем-то другим, к кому она имела отношение. Перед тем, кого она любила.
– Теперь я не понимаю – ты имеешь в виду Хальвора?
– Я имею в виду его сына, Эскиля. Который умер, пока Йонас стоял в ванной и брился.
– Но она же не могла обвинить его в этом?
– Мало того, в обстоятельствах его смерти много неясного.
Скарре присвистнул.
– Никого там не было и никто этого не видел. Нам приходится верить словам Йонаса. – Сейер снова поднял птицу и аккуратно дотронулся до острого клюва. – Как ты думаешь, Якоб? Что на самом деле произошло утром седьмого ноября?
Воспоминания нахлынули на него как наводнение, когда он открыл двойные стеклянные двери и прошел несколько шагов. Запах больницы, смесь формалина и мыла вместе со сладким запахом шоколада из киоска и пряным ароматом гвоздик из цветочного магазина.
Вместо того чтобы думать о смерти жены, он попытался вспомнить о дочери Ингрид, о дне, когда она родилась. Ведь это огромное здание было связано и с его самым большим горем, и с его самой большой в жизни радостью. Он входил в те же самые двери и ловил те же самые запахи. Он невольно сравнил свою новорожденную дочь с другими младенцами. Ему казалось, что они более красные, толстые и сморщенные, а их волосы напоминают щетину. Другие выглядели недоношенными или желтыми, как воск. А переношенные были похожи на крошечных дистрофиков. И только Ингрид была само совершенство. Воспоминания о ней помогали ему дышать.
Собственно говоря, он договорился о встрече. У него ушло ровно восемь минут на то, чтобы найти телефон патологоанатома, который отвечал за вскрытие Эскиля Йонаса. Он попросил его найти все связанные с вскрытием папки и журналы и оставить их для него на столе. Во всей этой бюрократии, трудноуправляемой, вязкой, кропотливой системе единственным положительным моментом было правило, согласно которому все фиксировалось и архивировалось. Дата, время, имя, диагноз, особенности-все должно было быть записано. Все можно было извлечь и еще раз исследовать.
Он вышел из лифта. Пока он шел по коридору восьмого этажа, больничные запахи усилились. Патологоанатом, по телефону производивший впечатление спокойного человека средних лет, оказался молодым. Полный парень в очках с толстыми линзами и круглыми, мягкими руками. На его письменном столе стояли картотека и телефон, лежали ворох бумаг и большая красная книга с китайскими иероглифами.
– Я должен признаться, что просмотрел журналы на бегу, – сказал врач, очки придавали его лицу испуганное выражение.- Мне стало любопытно. Вы ведь из Криминальной полиции, не так ли?
Сейер кивнул.
– И я исхожу из того, что в этом несчастном случае должно быть что-то особенное?
– Я лишь предполагаю.
– Но ведь именно поэтому вы пришли ко мне?
Сейер продолжал молчать. Врачу ничего не оставалось, кроме как продолжать говорить. Этот феномен не переставал его удивлять и все же на протяжении долгих лет позволял ему узнавать все секреты.
– Трагическая история,- пробормотал патологоанатом и заглянул в бумаги.- Двухлетний мальчик. Несчастный случай дома. На несколько минут остался без присмотра. Ко времени прибытия «скорой» был мертв. Мы вскрыли его и нашли глобальную обструкцию в дыхательном горле, образованную едой.
– Какой именно едой?
– Вафли. Они были почти целыми. Два целых вафельных сердца, слипшихся в один комок. Довольно большая порция для такого маленького рта, даже если он обычно много ел. Впоследствии оказалось, что он был очень прожорливым карапузом, к тому же гиперактивным.
Сейер попытался представить себе вафельницу этого типа. Элисе часто делала вафли: в ее вафельницу помещалось пять сердечек. Плитка Ингрид была более современной, туда помещалось только четыре сердца, к тому же конфорки не были круглыми. – Я очень хорошо помню эту историю. Всегда запоминаешь трагические случайности, они застревают в памяти. К счастью, большинство наших «пациентов» – люди от восьмидесяти и до девяноста. Я помню, как выглядят вафельные сердечки на тарелке. Любимое лакомство всех детей. В том, что именно из-за них ребенок погиб, было что-то особенно трагическое. Он ведь хотел получить удовольствие…
– Вы сказали «наши пациенты». Во вскрытии участвовало несколько человек?
– Со мной был главный патологоанатом, Арнесен. Дело в том, что в тот момент я был еще новичком, а он обычно следит за новенькими. Он больше здесь не работает. Сейчас главный патологоанатом – женщина.
Сейер прищурился и внимательно посмотрел на собственные руки.
– Два целых вафельных сердца. Они были разжеваны?