— Ты как?
Слышу знакомый голос за спиной, вытираю рот ладонью и сконфуженно поворачиваю голову, видя перед собой Вэла.
Часто киваю и лезу в сумку за влажными салфетками.
— Май?
— Нормально, — отхожу в сторону, и Кудяков идет за мной следом. Так получается, что останавливаемся мы рядом с его машиной, из которой он тут же вытаскивает бутылку воды и протягивает мне.
— Спасибо, — киваю и делаю несколько жадных глотков. — Ты здесь откуда?
— Я с прокурорскими, — убирает руки в карманы брюк.
Поднимаю голову. Смотрю Вэлу в глаза. Уголки его губ саркастически ползут вверх.
— Понятно, — киваю и чувствую, как меня ведет. Тут же упираюсь ладонью в капот его черной «Альпины».
— Эй! — хватает меня под локоть. — Ты куда поехала? — подтаскивает меня вверх. — Посиди-ка, — открывает дверь и усаживает меня в кресло.
— Я в порядке, — упрямлюсь.
— Ага, я вижу.
В отличие от меня, Кудякова не то что не тошнит, он выглядит максимально бодро. Все, что здесь произошло, не отложило совершенно никакого отпечатка на его психике. А я вот поплыла. До сих пор руки ходуном.
— Тебе домой, может?
— Ага, — кривлю губы, — конечно. Я на работе, вообще-то.
— Да вам тут все равно делать нечего. Приехали, отметились и свалили.
Поднимаю голову. Снова смотрю на Вэла. Просто у него как все.
— Ковалев уже давно напрашивался, неудивительно, — смотрит поверх крыши машины. Как раз туда, где труп девушки-пассажирки упаковывают в черный пакет.
Водитель же сидит в полицейской машине и… смеется. То, что он под чем-то, не вызывает сомнений.
— Ты его знаешь?
— Так. Пересекались иногда, — ведет плечом, а потом хмурится. — Замнут.
— Четыре человека погибло, пять… восемь пострадало…
— Ты в курсе, кто его предки? — Вэл снова ухмыляется. — Замнут.
— Так же нельзя.
— Поверь, ни меня, ни тебя не спросят. Шум поутихнет, и замнут.
Сжимаю пальцы, поражаясь безразличию Вэла. В этом они с Мейхером и правда похожи.
— Панкратова, — зовет Морозов, вырывая меня из размышлений, — поехали в отдел. Нам тут делать больше нечего.
Киваю и, оттолкнувшись ладонью от сидушки, поднимаюсь на ноги.
Прежде чем сесть в машину Дениса, оглядываюсь, еще раз смотрю на разбитую остановку, кровь на асфальте, зажмуриваюсь и аккуратно забираюсь в салон.
— Ты чего бледная? — интересуется Денис. — Первый раз, что ли? Привыкнешь.
— К такому можно привыкнуть? — смотрю на его профиль.
— Ко всему привыкаешь.
— Ну да…
Остаток дня проходит словно в тумане. Никак не могу выкинуть из головы увиденное и услышанное. Если Кудяков окажется прав и все замнут, какой от нас всех вообще толк?
Надеваю пальто, шарф, закрываю кабинет на ключ, который отдаю дежурному, и выхожу из отдела.
На улице почти настоящая зима. Морозно, ветрено. В этом году даже раньше, чем в прошлом. Еще немного, и, мне кажется, снег выпадет.
К себе доезжаю минут за двадцать. Квартира встречает звенящей тишиной, вследствие чего мои и без того расшатанные нервы натягиваются, словно струны.
В гостиную прохожу в пальто и сапогах. Присаживаюсь на диван рядом с медведем, он, как поселился тут месяц назад, так до сих пор и живет, занимая собой значительное пространство.
Обнимаю мягкую игрушку, которая по габаритам в два раза больше меня, и не могу сдержать слез. Плачу оттого, что не смогла сегодня справиться с эмоциями, оттого, что вокруг столько безнаказанности, ну и оттого, что, кажется, все вокруг были правы. Эта работа не для меня. Совсем.
От рыданий отвлекает телефонный звонок. Это Арс. Мы созваниваемся каждый день в половине десятого по московскому. Сегодня я совсем забыла про время, а он, конечно, как и всегда, врубил видеосвязь. Я же не могу показаться ему вот такой. Вся в слезах, красная, наверное…
— Привет, — шмыгаю носом, не торопясь включать камеру.
— Привет. Покажешься?
— Давай через полчасика созвонимся. Я только пришла домой.
— Все нормально? У тебя голос странный.
— Нормальный у меня голос! — срываюсь на крик. — Прости. День дурацкий.
— Из-за того мудака, который влетел в остановку?
Ну да, Арс все знает уже. Странно было думать иначе.
— Включи камеру. Хочу тебя увидеть.
Поколебавшись, я все-таки со вздохом включаю камеру.
Арс смотрит на меня долгую, молчаливую минуту, прежде чем снова заговорить.
— Не переживай так.